«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

– Васёчек! – обрадовался Володя, обнимая меня.

Я тоже был рад его видеть, тем более что та последняя встреча в ЦДЛ оставила какой-то неприятный осадок.

– Как ты? – спросил он меня.

– Нормально. А ты?

– Всё хорошо.

– Извини, спешу.

– Да я тоже, Володь.

Мы обнялись, поцеловались, и он убежал.

Я его очень хорошо знал. Я видел, что он «под банкой», – это заметно было по глазам, и в то же время от него абсолютно не несло перегаром. А я помнил, как это обычно бывало… Наверное, что-нибудь прыснул, чтобы отбить запах.

Подумал и забыл.

А 25 июля 80-го я ушел из дома в начале восьмого – договорился накануне с приятелями попариться в Сандунах а это лучше делать с утра, пока в парилке «легкий» пар. Тем более накануне условился я о встрече с одним молодым композитором в двенадцать дня в ЦДЛ.

Я немного опаздывал, и композитор позвонил мне домой, чтобы узнать, не отменилась ли наша встреча. Жена ответила, что я уже ушел, и попросила передать, что мне кто-то позвонил и сообщил, что сегодня под утро умер Высоцкий.

Я не поверил и тут же перезвонил Маше. Это оказалось правдой. Приехал домой. Я не знал, что мне делать. Маша сказала, что нужно поехать к Володе. А я не мог сдвинуться с места. Не мог поехать к нему в этот день…

Официальная Москва хранила молчание о случившемся, и я вечером по радиоприемнику поймал «Голос Америки». Едва смолкли позывные радиостанции, как я услышал голос Володи:

Мой друг уехал в Магадан.Снимите шляпу, снимите шляпу… —

и после того как песня закончилась, диктор сказал, что сегодня в Москве, на сорок третьем году жизни, скоропостижно…

«Боже мой, – подумалось в ту минуту, – ведь такое не приснится и в дурном сне. Веселое, шуточное, дружеское послание, песня, столько раз пропетая мне Володей, сегодня извещает о его кончине и передается в такой день по „Голосу“ из-за океана».

Назавтра я приехал на Малую Грузинскую. В квартире уже было полно близких и родственников. Подошел к Марине, обнял и склонил голову к ней на плечо.

– Сколько вы с ним… – сквозь слезы проговорила она.

Володя лежал в спальне, где и умер во сне. Я долго не решался войти, взглянуть на него… Наконец вошел. Слёз не было, но меня трясло как в лихорадке.

Я быстро вышел, не хотел запоминать его неживого… ‹…›

Где-то через месяц или полтора после Володиного ухода мне позвонил молодой композитор, я с ним еще не был знаком, представился – Владимир Матецкий – и сказал, что у него есть одна мелодия и что он хотел бы мне ее показать. Мы встретились. Я послушал. Мелодия была изумительна. Сразу, что называется, хватала. Когда я спросил, какая тема ему видится, Матецкий сказал, что не знает, мол, всё на мое усмотрение.

Я забрал кассету с его музыкой, пришел домой, стал слушать… И то ли потому, что все случившееся с Володей было очень живо, то ли по какой другой, неведомой мне причине, но, прокрутив несколько раз пленку, вдруг взял чистый лист и почти не отрывая ручки от бумаги написал:

Больше не встречу, такого друга не встречу,Такого друга, как ты, дарит жизнь только раз…И не излечит, ничто печаль не излечит,Мою печаль по тебе память сгладить не даст.

Это был припев (самое главное в песне). Запевы тоже написал быстро. А дальше… С исполнителями всегда было трудно. Мы с Матецким не знали, кому отдать эту песню, которая, мы чувствовали, получилась классной.

Это осень 80-го. Тогда еще Александр Барыкин и Владимир Кузьмин выступали вместе и назывались рок-группа «Карнавал», но работали в ресторане гостиницы «Измайлово». А в те годы могли записываться на пластинку только те ВИА, что были при Москонцерте или каких-либо местных филармониях. Когда мы с Матецким показали «Карнавалу» нашу песню, то они тут же сказали «берем», но хорошо бы к ней «прицепить» еще три песни и выпустить миньон – так назывались маленькие пластинки типа заграничных «сорокапяток» (для ныне живущих молодых людей – это маленькие пластинки на 45 оборотов в минуту).

Записанные четыре песни были представлены на худсовет фирмы «Мелодия». Прозвучали все четыре великолепно, и все вроде как получали право быть на пластинке, но тут встал куратор фирмы «Мелодия» от министерства культуры и сказал, что песни все действительно великолепные, но вот той, что называется «Больше не встречу», на пластинке не будет. Его спросили: «Почему?» Он ничтоже сумняшеся сказал:

– Потому что эта песня посвящена Высоцкому.

Когда его спросили, а где это видно, что она ему посвящена, тот ответил, что это текст Кохановского, а все знают, что они дружили. Никакие уговоры не помогли, и миньон вышел без этой песни.

А летом 81-го я был пару недель в Сочи, и из всех ресторанов этого города по вечерам неслось: «Больше не встречу, такого друга не встречу…». Сарафанное радио в те годы работало превосходно…

Первое время после его смерти мне периодически снился один и тот же сон: будто он ушел из театра Любимова и организовал свой, и вовсю репетировал, и меня приглашал на премьеру, которая должна скоро состояться, и когда я от него уходил, он сказал вдогонку, чтобы я непременно был на премьере. «Ты-то ведь знаешь, что я не умер», – говорил он, провожая меня. Вот такой странный сон. С небольшими перерывами он повторялся несколько первых лет после его ухода. Потом перестал сниться…

Да, конечно, все эти запреты на его концерты, его песни, его роли в кино – роли, которые он хотел и мог блистательно сыграть, – всё это, безусловно, ранило его беззащитную душу, рвало ее на части. И все же серебряные струны своего удивительного дара, покорившего людей всех возрастов и всех профессий, дара, который не только наполнял смыслом его жизнь, но и сам становился его жизнью, дара, ниспосланного ему Богом, перед которым ему конечно же «есть чем оправдаться», струны этого уникального, бесценного, невероятного дара он все-таки оборвал сам. И это самая безысходная и невыносимая горечь, что охватывает меня, когда я вспоминаю Володю таким, каким я его знал.

P.S. Каждый раз, когда я слышал от Володи очередную посвященную мне песню (а таких было пять), меня не оставляла мысль, что надо бы тоже разродиться ответным посвящением. И такие попытки были, дважды я писал стихи в адрес друга, но они не сохранились. И хорошо, ибо были они, мягко говоря, несовершенны. И только после его ухода случилась песня, посвященная Володе, а много позже и стихи, которые вполне уместны в этих воспоминаниях о единственном моем друге.

Казалось мне – кругом сплошная ночь,тем более, что так оно и было.

Бывает, вспомню Магадан,где я родился, но и где явторично к тридцати годамсвое отпраздновал рожденье,начав свой путь (почти с нуля)как журналист и стихотворец,и мне колымская землясказала: «С Богом, иноходец!»Здесь были первые шагитрудны, но не от гипоксиив стихии северной тайгина самом краешке России,где ветер, вечно груб и шал,гулял в любое время года,где не хватало кислорода,а я свободнее дышал.Здесь посетил меня мой друг,чье творчество – сама эпоха…(Ему в то время было плохо —крепчал поклеп партийных сук.)Душой творца и скоморохаон принимал иной недуг людскойиль чей-нибудь конфузто словно фарс, то словно драмусвоей судьбы, избравшей курс(притом отнюдь не как рекламу)тот, что держал его на гранипаденья в пропасть грубой брани,где затаенная хулавсегда обжечь его могла,как кипяток в закрытом кране.На грани той свой дар взрастив,канатоходцем без страховки,рискованно, но без рисовки,не раз хулителей смутив,презрев падение с каната,он шел —в том главный был мотивего души, его таланта,в том видел главный свой искусраскованный певец эпохи,ее почувствовавший пульс,поднявший истин тяжкий груз,познавший риска острый вкус,вдруг оборвавший песньна вдохе…Я помню, как бродили мытогда в весеннем Магаданесреди рассветной полутьмы,скрывающей от нас в туманедома, людей и те года,что встретим, как два сводных брата,не ведая, где и когдамеж нами клин вобьет неправда.Наговориться не могли,не допуская, кроме тризны,что где-то там, в иной дали,вдруг разойдутся наши жизни.

…Он будет всюду на виду,как датский принц на авансцене,незащищенный, на свету…И славы яркая ареназакружит в замкнутом кругутой вседозволенности ложной,где, как в колымскую пургу,и некогда, и невозможновзглянуть хоть раз со сторонына самого себя спокойно…Он, словно в детстве пацаны,был не способен на такое.Он словно делался глухимк звонкам беды, звонкам опасным,а те, кто был в то время с ним,поладили с его напастью,заботясь больше о своемприсутствии в ближайшем круге,чем о пытавшем на излом,сжигающем его недуге,с которым биться в одиночкупоэт не в силах был ужеи, может быть, в своей душена том бессилье ставил точку.Один лишь Бог его уходотсрочить мог бы хоть немного,и сам поэт, ведя свой счет,с отсрочкой уповал на Бога…

Еще, конечно, уповална женщину своей судьбины,он с нею столько раз всплывалсо дна погибельной пучины,сигналы SOS ей подавал,как в песне той про субмарину…Он лишь на Бога да Маринув своем спасенье уповал.Как в клетке, в суете мирскойон пестовал талант свой редкий,подняться мог над суетой —не мог расстаться с этой клеткой.Я знаю, как он тосковало тихом доме, о покое,но суеты безумный балопять захлестывал волною.Его знак звездный Водолейадресовал ему, как тосты,безмерную любовь людей……Чем ночь темней, тем ярче звезды.И вся грядущая бедабыла еще небесной тайной,когда мы встретились тогда,весной,в далеком Магадане.

Лицом к лицуЛица не увидать.Большое видится на расстоянье.

Смолк утром рокового дняизнеможенный нерв столетья…Уж сколько лет, как нет тебяна этой ссученной планете.

И двадцать пятого июляя каждый раз твержу сквозь мат:ну как же так – не завернулиего с дороги, мчавшей в ад!..

…Меж нами были версты, мили,а мы срослись – к плечу плечом…Как жаль, что не договорили…О чем? Да мало ли о чем…

Когда-то – преданный подельникв проделках юных пития,потом – любимый собеседник,таким прослыл я у тебя.

Мы с ним во многом были схожи,но я совсем, совсем другой:мне и соседствовать негожес его бунтарскою душой.

Да, в бунтарях и я ходил,вещал на радио «Свобода»,где от души наотмашь билтогдашних типа слуг народа.

В тот год ГБ, как бы дразня,ослабила бульдожью хватку…

Но это позже и фигняв сравненье с тем, в какую дракувступал своим талантом онс бетонным мороком системы…

…Ее, казалось, рушит стеныего хрипатый баритон.

И песенный таран-ударвсех звонче был в тогдашних схватках…Небесный, непонятный дартуманился в его повадках.

Он бесшабашный был во всем,и привередливые кониего страстей, забыв о нем,неслись, как в бешеной погоне.

Аж девяностые лихиелихи не как его стихи…Игра была его стихией —игра, пугавшая верхи.

Он был таким, каким он был,кирять в завязке зарекался,игрок во всем – игрою жили, видно, все же заигрался…

Упрямо домогался он:а сколько лет еще осталось,предчувствуя, что обречен,и чувствуя свою усталость.

Заметно было по рукам,сжимавшим гриф и струны-нервы,как он, открытый всем ветрам,устал от пут отчизны-стервы.

Он все пытал судьбу свою:а сколько там еще осталось,хоть постоять бы на краюхоть самую земную малость…

Конечно, я совсем другой —хотя мы с ним во многом схожине только, извините, рожей,но и бунтарскою душой.

Его бунтарство не четабунтарству моему, не скрою,мое – не стоит ни черта,его – оплачено судьбою.

Актер