Через все преграды - Николай Осинин

— Ну что мы о пустяках болтаем! — перебила Инна сама себя и, сдерживая дыхание, тихо спросила: — Скажи лучше: ты о мамах что-нибудь знаешь? — В голосе ее слышалась тревога и робкая надежда.

Вопрос холодным ветром дунул Сереже в сердце и разом потушил радость встречи. Мальчик закусил губу.

— Ничего! — глуховато ответил он.

Длинные, темные ресницы девочки задрожали, глаза налились слезами.

Сережа, откашливаясь, словно у него что-то засело в горле, продолжал:

— Но ребятах — ничего… Кроме вас с Наташей, близко никого нет, иначе мне бы сказали. Жду вот, на днях должен прийти Мартин — тот полицейский, помнишь, что меня увел. Хоть он и дрянь порядочная, но думаю, что через него кое-что удастся узнать… Может, о мамах. — Последние слова он сказал совсем тихо и неуверенно.

Инна, смахнув слезы с ресниц, подняла глаза:

— Ты разве полицая не видел больше?

— Не видел. Он дома не живет. Все там, в комендатуре. Брат его, Петр, говорит, что Мартин только по воскресеньям дома бывает и то ненадолго.

— Значит, завтра? — девочка оживилась. — Ой, ты его попроси получше. Через эту Марию, что ли. Она, кажется, хорошая… Только вот как ей самой объяснить?..

— Мартина расспросит сама хозяйка, его мать. Я уже с ней договорился.

— Правда? Я тогда завтра прибегу к тебе. Вот бы узнать, где мамы!..

Потом Сережа стал расспрашивать ее о Наташе.

— Очень, должно быть, трудно тебе с ней, — сочувственно сказал он. — У чужих людей, с маленькой девочкой! Тут одному и то…

— Живем пока, — сдержанно сказала Инна. — Их, стариков наших, двое только. Дочка у них есть, в городе живет. Бабушка больная лежит. Так что я сейчас вместо хозяйки. — Она смущенно улыбнулась. — Все делаю: и обед варю, и корову дою, и за свиньями, и в огороде. Работы много… Ой, Сережа! — Инна почти весело всплеснула руками, — посмотрел бы ты, как у меня ничего не получалось первые дни! Суп варю — он у меня почему-то дымом пахнет. Корову стану доить — она лягается, как лошадь. Индюк меня терпеть не может, первые дни без палки не давал по двору пройти — как собака бросался! Работы много, а я ничего не умею. Теперь привыкать стала. Бабка иногда ворчит.

— А Наташа как? Про маму вспоминает?

— Каждый день. Плачет, к ней просится. Про тебя тоже вспоминает, и про Веру…

Помолчав немного, Инна задумчиво продолжала:

— По правде сказать, мне лучше, что Наташа со мной: не так скучно. Только я боюсь за нее: играет, играет — вдруг задрожит вся, как будто испугается чего-то…

— Знаешь что? Далеко до вашего хутора?

— Да нет, не очень.

— Часа за два успею вернуться?

— Что ты, раньше!..

— Так пошли к вам! — предложил Сергей. — Дорогу узнаю и на Наташку посмотрю… А потом… — он сделал многозначительную паузу и закончил шепотом: — Мне надо поговорить с тобой наедине об очень серьезном деле…

— О каком? Мы здесь одни.

— По дороге скажу. Идем.

Чтобы из окна хозяйского дома не заметили ухода Сережи, они направились не по дорожке, а в обход, по березнику. Спустя минуту их темноволосые головы мелькнули за усадьбой среди желтеющей ржи, затем потерялись в пестрой путанице полей и перелесков.

Илья не унывает

Илье повезло больше других: его взял из немецкой комендатуры пожилой латыш, яростно ненавидевший фашистов.

В воскресенье во время завтрака хозяин хутора сказал Илье:

— Ты, Илюшка, сейчас никуда не уходи. Нужен будешь.

— Надолго?

— Не знаю: может, на день, может, на два.

Ложка в руке мальчика дрогнула и остановилась на полпути от чашки ко рту. На белую скатерть капнула жидкая путра[3].

— Нет, правда, дядя Иван? — воскликнул Илья, недоверчиво глядя в улыбающиеся внимательные глаза сидящего напротив него усатого латыша. — Я лучше потом, что надо, сделаю. Вы же говорили: по воскресеньям у вас не работают.

Ян Зирнис — Илья звал его дядя Иван — невысокого роста, коренастый, почти квадратный мужчина, с размеренной неторопливой речью и медленными движениями, выскреб в чашке путру, доел ее, вытер толстыми короткими пальцами свисавшие по бокам рта сизые усы и ухмыльнулся.

— Ты мне не для работы нужен.

— А для чего?

— В костел тебя, большевика, хочу вести, на католика переделывать.

«Ой, неправда, что в костел! — догадался Илья, — Сам говорил, что ходить в церковь стал при немцах, чтоб коммунистом не посчитали… Шутит, наверно, попугать хочет».

— Правда, дядя Иван. Если что сделать нужно, так я лучше завтра. А то мы с Маргаритой собираемся сегодня наших ребят искать. Она знает, где хутор того полицая Рейнсона, который Сергея забрал.

— Ладно, дружка ты еще успеешь увидеть. Ритка тебя к нему после сведет. А сегодня ты мне нужен, дело серьезное.

Илья понял, что Зирнис не шутит. Настроение у него сразу испортилось.

— После… После! Ну, зачем вы так, дядя Иван! Целую неделю ничего делать не давали, а тут вдруг нужен стал. Неужели до завтра нельзя отложить?

— Нельзя! — коротко обронил Зирнис. — Это дело — нельзя.

Хозяйка поставила на стол сковородку с жареным картофелем. Маргарита, ее младшая дочь, разложила вилки.

— Да не мучь ты мальчишку! — обратилась женщина к мужу, заметив, как у Ильи дрогнули губы и заблестели слезы на глазах. — Ну зачем он тебе в городе? Вздумается же дураку старому! Если тебе другой человек нужен — возьми Эльзу. А мальчишка пусть дружков своих проведает.

— Перестань! — внушительно оборвал Янис, не глядя в ее сторону. — Это не твоего ума дело. Кого надо, того и возьму.

Завтрак окончился в полной тишине. Толстая коротконогая Маргарита, поймав Илюшу в сенях, зашептала ему в ухо:

— Илька, ты не дуйся, батька для тебя что-то хорошее придумал, я вижу! Только он у нас такой — никогда раньше времени не скажет. — Она ободряюще улыбнулась и тряхнула мальчика за плечо. — Знаешь, он, наверно, в городе тебе новый костюм купит: яиц берет, сала.

Илья, мигая влажными ресницами, отвернулся:

— Нужен мне костюм!..

— Ты что, путры объелся? Тебе же надевать нечего!

— Что — надевать! Я Сережку не увижу! Это поважней.

— После сведу, как вернетесь из города.

— Да, после! Ты и так целую неделю обещала!

— Чего кричишь? Вот шальной. Другой бы радовался на твоем месте, а ты ругаешься.

Помолчав, девушка сказала сочувственно:

— Что ж делать! Легче дом наш свернуть, чем батьку, если он что задумал. Только ты не сердись. Батька наш хороший. Правда! Хоть и упрямый, а хороший. У него недавно характер испортился, как немцы пришли. Злющий стал и все кричит. А до войны он совсем не такой был.

Объяснение это мало утешило мальчугана, но возражать упрямому латышу действительно было бесполезно.

Через полчаса Зирнис и Илья выехали со двора.

До города было километров двадцать пять. Вначале ехали проселками, много раз сворачивали с одного на другой, потом выбрались на широкий гладко укатанный грейдер. Красивый рослый жеребец — гордость Зирниса и единственная ценность в хозяйстве — шел легкой спорой рысью. Поскрипывала и подрагивала старая телега, покачивались сидящие в ней на охапке свежего клевера мужчина и мальчик.

Однообразно проплывали мимо тихие усадьбы, молчаливые зеленые перелески, пустынные поля. Кругом не было видно ни одного человека, словно люди, как мыши, попрятались по самым темным уголкам своей земли.

Местами у дороги встречались большие деревянные кресты с маленькой почерневшей фигуркой распятого Христа. Они напоминали о кладбище и наводили тоску.

Солнце припекало со злостью, как сквозь увеличительное стекло. От жары некуда было деваться. Сухой горячий ветерок не освежал, а мягкой, как вата, пробкой затыкал рот и нос. Ехали молча.

— Дядя Иван, — сказал Илья, примирительно нарушая молчание, — а что это немцев не видно? Я думал, их по дороге полно, а тут едем, едем — и ни одного!

Хмурая улыбка чуть шевельнула рыжеватые усы латыша:

— Что, соскучился по ним?

— Не очень, просто интересуюсь…

Помедлив, Зирнис с обычной неторопливостью объяснил:

— Делать им здесь нечего. Дорога эта для них без надобности, на юг идет. Фронт далеко, слышно, за Смоленском. В Латвии немцы по городам больше.

— А по дорогам разве не проверяют, кто едет?

— Тут за них наши собаки стараются.

— Какие собаки? — не понял Илья.

— Увидишь вот на кордоне, погоди… Да, — продолжал он задумчиво, — раньше в воскресенье сотни подвод на базар ехали, а сейчас — живой души не видно. Кому охота в город везти, когда еще по дороге половину отберут. А на базаре немец может взять, что понравится, и пошел. Станешь марки спрашивать — кулаком в морду лезет! — Голос Яниса становился все напряженней. — Какой-нибудь овечий огузок — кулаком тычет! Он — немец! Если у него пистоля, так он бог и царь. Бандиты!