Через все преграды - Николай Осинин

— Чтоб больше было — правильно, — мотнул хозяйский сын своей низколобой головой. — Каждый к себе гребет, чтоб разбогатеть, да не каждому богатство в руки идет. Вон, гляди, хутор Лацисов за ручьем, — указал он на ветхую избу с просевшей посередине соломенной крышей. — Рядом с нами живут, а — не одинаково. Им земли нарезано всего пятнадцать пур.

— А семья у них большая? — полюбопытствовал Сергей.

— Двое самих, бабка да пятеро мальцов. Старший — мне ровесник.

— А почему же у них земли так мало, ведь семья у них, выходит, вдвое больше вашей?

Петр подозрительно покосился на Сережу. Только пройдя шагов пятнадцать, он медленно и угрожающе произнес:

— Это ты брось! Это при ваших тут всех равняли. А теперь наш Мартин в полиции, помощником начальника служит. Мы право имеем.

Некоторое время он шагал молча, видимо, подыскивая более убедительные доводы, почему им, Рейнсонам, можно иметь больше земли, чем соседям.

— У Лациса только одна корова осталась. Вторую немцы забрали, да, наверно, скоро и последнюю заберут: Лацисам налог платить нечем. И конь у них только один. Зачем им земли много?

Сережа хотел спросить, почему это v Лациса из двух коров взяли одну и последнюю хотят отнять, а у них, у Рейнсонов, 6 коров, 3 лошади и ничего немцы не взяли. Но, вспомнив, как Петр произнес: «Наш Мартин в полиции служит, он право имеет», решил, что лучше не ввязываться в спор: «Какая может быть справедливость при фашистах!» — подумал он.

Вечером, когда Сережа сидел на ступеньках крыльца и ел длинную и тонкую, как крысиные хвостики, морковь, мимо него несколько раз пробежала Мария, девятилетняя внучка старика Якова Рейнсона. Обычно она смотрела на Сережу со страхом и, встретившись с ним, стремительно уносилась прочь. А сегодня она пробегала мимо него с таким видом, словно хотела и не решалась что-то сказать. Сережа не обращал на нее внимания, пока девочка не назвала его по имени. Он обернулся.

Мария одним васильковым глазом смотрела из-за приоткрытой двери. «Чего еще ей?» — равнодушно подумал он.

— Серкей! — повторила она. — Там — русский, — и показала два пальца.

— Где русский? Кто? — насторожился Сережа, переставая грызть морковь.

Девочка шире приоткрыла дверь и, махнула рукой по направлению к бане.

— Где? В бане, что ли? — спросил он, поспешно вскочив.

— Hay! — отрицательно затрясла она головой и быстро-быстро заговорила по-латышски, махая рукой куда-то дальше.

Сережа пожал плечами.

— Не понимаю.

Девочка с легкой досадой посмотрела на него и убежала в дом.

«Какие русские? О ком она говорит? Не узнала ли что-нибудь о наших ребятах?» — подумал он. Доев морковку, хотел было идти на кухню, чтобы с помощью хозяйки разузнать, в чем дело, как вдруг Мария снова появилась на пороге.

— Там, на хутор, русски девочки живи! — воскликнула она, блестя синими пуговками глаз. — Одна маленьки, одна большой. Два дня живи.

Сережа догадался, что ей известно что-то про его друзей.

— Далеко они? Как к ним пройти? — встрепенулся он.

Из жестов и отдельных слов Марии он заключил, что, по всей видимости, она говорила про Инну Булычеву с маленькой Наташей. К несчастью, объяснить по-русски, как к ним пройти, она не могла.

— Ты завтра… морген… понимаешь? Утром… меня — туда! — затормошил ее Сережа.

Мария согласно кивала головой: да-да, она непременно проводит его. Завтра утром. Она будет очень рада, если там окажутся его знакомые.

В это время из-за угла дома вышел возвращавшийся с поля старик Рейнсон. Увидев девочку, оживленно разговаривавшую с Сережей, он недовольно нахмурился и сказал ей что-то по-латышски. Вначале та досадливо отмахнулась от его слов. Тогда Яков, поставив ногу на ступеньку крыльца, заговорил внушительно и строго. Мария покорно слушала его, с каждым словом старика выражение ее лица заметно менялось. Потом она поднялась на крыльцо и глянула оттуда на мальчика презрительно и отчужденно.

Сережа понял, что старик сказал ей о нем что-то скверное.

Потом они ушли.

С этой минуты Сережа возненавидел Рейнсона, как своего злейшего врага, а заодно и всю его семью. Они как будто не сделали пока ему ничего особенно дурного, но мальчику разом припомнились все мелкие обиды, которые он от них уже перенес. Он вспомнил, как Мартин, выводя его из комендатуры, толкнул в спину кулаком. Вспомнил, как ему небрежно, словно собаке, кинули на сеновал «одежину» — рваный, не гнущийся от грязи полушубок, который следовало бы выбросить на свалку лет десять тому назад. Вспомнил, как Петр смеялся над его порванной рубашкой и над тем, что у Сережи нет запасного белья на смену, а когда Сережа хотел ему объяснить, почему так получилось, хозяйский сын махнул рукой и сказал: «Все в России оборванцы, никогда там у вас ничего не было!» — и ушел, не стал даже слушать разгорячившегося парнишку.

Вообще Петр с самого начала вел себя по отношению к Сереже высокомерно-вызывающе, при всяком возможном случае давал почувствовать, что он — хозяин, а русский — его работник.

— Ну, подождите, кулаки чертовы, я вам это припомню! — прошептал мальчуган вслед старику и девочке.

Вскоре позвали ужинать. Из экономии лампу не зажигали, Сережа и пожилая с распухшими, ревматическими руками батрачка ели при скудном свете плиты. В громадном котле варилась к утру для свиней картошка «в мундирах». Из этого же котла хозяйка набрала и подала на стол. Обжигая пальцы, работники чистили картошку и ели, запивая кислой сывороткой.

После ужина Сережа сразу ушел на сеновал. На душе у него было скверно, пусто, тоскливо, как бывает, когда поздней осенью случается одному попасть в незнакомый глухой лес. Голые деревья шумят от ветра, кругом ни души, сыро, неуютно, холодно. Сегодняшний случай показал, как далеки и враждебны к нему те люди, среди которых он вынужден жить. Впрочем, нет, он не собирается тут жить, ни за что! Ему только бы узнать о товарищах, узнать во что бы то ни стало, а тогда уж они вместе решат, что им делать.

С мыслями о друзьях, о совместном с ними побеге к своим, о борьбе против проклятых фашистов он и уснул.

На следующее утро Сережу подняли до восхода солнца. Петр подал ему длинный кнут, помог выгнать стадо в поле, и с этого дня он стал пастухом.

Работа эта оказалась совсем не такой легкой, как почему-то представлялось раньше. Особенно памятен был ему первый день. С утра проголодавшаяся за ночь скотина паслась хорошо; но как только солнце припекло, просохла трава, появились оводы — началось настоящее мученье.

Даже в крепком, кулацком хозяйстве Рейнсонов поле, где пасли скот, по площади не превышало трех гектаров. Трава в середине этого участка была съедена и вытоптана, коровы упрямо тянулись к краям. Как сумасшедший носился Сережа от одного конца поля к другому.

— Назад! Назад, Черная! — беспрестанно кричал он на коров. — Куда? Куда? Назад!..

Едва он отгонял на середину поля одних, как другие с противоположной стороны оказывались в посевах. Только заворачивал от овса — эти уже в клевере. А там телята и овцы скрылись за кустами — надо за ними бежать.

Больше всех пастуху досаждала зловредная невысокая корова-первотелок по кличке Пестрая. Бегала она быстрей лошади. Другие коровы подбирались к посевам осторожно, как бы невзначай, а Пестрая шла туда нахально, не нагибая далее головы к траве. Выгоняли ее из овса — она бежала в клевер; с клевера — в гречиху. Несколько раз неопытный пастух пытался отлупить ее палкой. Но разве Пеструю догонишь! А длинный бич, которым так ловко действовал Петр, в неумелых руках был страшен не скотине, а самому пастуху. Мальчик до крови рассек себе правое ухо и бросил бич, предпочитая швырять в коров камнями и палками.

К полудню Сережа, еще не окрепший от недавней голодовки, выбился из сил. Пестрая, как будто понимая, совсем обнаглела. Подняв хвост, она галопом понеслась к кустам, с полпути завернула к усадьбе.

Был уже полдень. Собрав кое-как скотину, Сережа погнал стадо к дому с твердым намерением отказаться от этой адской работы.

— Пусть что хотят! Не буду больше пасти! — глотая слезы, с озлоблением шептал он. — Убегу! Сегодня же ночью убегу! Пусть! Все равно… Вот только бы со своими ребятами повидаться!

Дома Пестрая, поломав изгородь, забралась в огород, и пока ее заметила хозяйка, успела покончить с грядкой брюквы и с десятком вилков капусты.

Навстречу пастуху бежала Мария. Она сердито кричала что-то, должно быть, ругая, и глаза ее сверкали в эту минуту, как у хорька.

Сережа рассвирепел!

— Прочь отсюда, пока я тебя поленом не огрел! — заорал он на нее таким голосом, что девочка сразу остановилась. — Ты еще будешь указывать! Сами пасите, с меня хватит!

Напуганная Мария с плачем бросилась назад.

— Иди жалуйся! — продолжал бушевать Сергей. — Испугался я вас, кулаков проклятых, как же!..