Ибишев - Таир Али

БТР-ы выехали на площадь и заглушили моторы. А через несколько минут к зданию мэрии подъехал черный бронированный «мерседес» героя-Салманова под трехцветным флагом. Солдаты стали кричать «ура» и стрелять из автоматов в воздух короткими очередями. Салманов вышел из машины и поднял в знак приветствия обе руки. Высокий, с редкими седыми волосами, аккуратно зачесанными назад, в отличном темно–синем костюме он, в свои семьдесят три года, выглядел не больше, чем на шестьдесят.

К площади со всех сторон уже подходили люди. Он заговорил, и гораздо важнее слов была та уверенность и сила, которые исходили от его голоса, лица, всей его фигуры. И казалось, что глаза его смотрят в одно и то же время на всех и на каждого в отдельности. И было так тихо, что люди слышали собственное дыхание. Салманов говорил долго. Не меньше двух часов. Клеймил бездарность ФНС, поставившего страну на грань военной катастрофы, обещал восстановить экономику Денизли, построить дома для беженцев, обеспечить демократию и порядок. И когда он закончил, жители города, собравшиеся на площади, устроили ему настоящую овацию, и солдаты снова стреляли из автоматов, и многие, особенно пожилые люди, искренне ненавидевшие ФНС, плакали от радости и скандировали: ”Салманов — народ! Народ — Салманов!»

Он не был денизлинцем по рождению. Родина его находилась в пустых безлюдных землях у самой границы, там, где в редких зеленых оазисах из–под красных камней бьют минеральные источники и где море кажется призрачной мечтой. Но, несмотря на это, даже самые ярые недоброжелатели Салманова вряд ли стали бы отрицать его заслуг перед Денизли. Еще задолго до распада Красной Империи он, в те годы еще совсем молодой, много лет подряд возглавлял город и вряд ли кто–нибудь забыл, что именно при нем в 1972 году была выстроена электростанция, две девятиэтажки в верхних кварталах, новый автовокзал, закончена реконструкция городской канализации и отремонтирован кинотеатр…Он уехал из Денизли в 1987, чтобы через семь лет вернуться в сопровождении пятисот солдат и двух БТР.

«Этот город так же дорог мне, как и каждому из вас!»

3.

Наступившая жара была невыносимой. Уже за час до полудня было невозможно выйти из дома. Трещали стволы деревьев. Асфальт размягчался и становился как пластилин. И прокалившийся до горечи воздух словно кипящая вода заливал кривые улицы города. Обезумевшие насекомые тысячами выползали из пылающих жаром подвалов и, обессилев, умирали прямо на тротуарах. И у людей шла носом кровь. Бродячие собаки группами собирались на морских отмелях и, стоя по брюхо в теплой воде, смотрели остекленевшими глазами на набегающие волны и выли. И полицейские, производящие аресты наиболее активных карбонариев, обвязывали лица платками или полотенцами, чтобы, выходя на улицу, не сжечь кожу. И жизнь в городе замирала до вечера. Но даже когда огромный пылающий шар солнца наконец–то тяжело закатывался за горизонт, раскалившееся небо еще в течение нескольких часов оставалось почти оранжевым, и измученные люди не знали покоя… Каменная кладка стен, асфальт, деревья, прибрежный песок и даже вывески магазинов продолжали источать убийственный жар. Сердечные приступы, головокружения и потери сознания стали делом обычным. И до самого утра не смолкал рев сирены машины «скорой помощи». В городской больнице пришлось ставить дополнительные койки прямо в коридоре.

Солнце накаляло водонапорную башню и из кранов текла горячая вода, почти кипяток. Комендантский час, введенный новыми властями, не соблюдался. Люди не уходили с городского пляжа до самого рассвета, но даже море не приносило облегчения. И из–за повсеместно включенных вентиляторов и кондиционеров, не успевающих толком охлаждать прокаленный воздух, то и дело вырубались трансформаторы на электростанции.

Светозарный Митра в своей золотой колеснице улыбается с пышущих жаром небес, и птицы, пораженные его светом, камнем падают вниз и умирают, застревая в проводах и кронах обожженных деревьев…

4.

— Выпей, сынок, айран! Станет легче.

Вдовы–двойняшки трогают горячий лоб Ибишева, покрытый горячей испариной, и многозначительно переглядываются. Пустынная улица тонет в слепящем мареве. Чахлая маслина под балконом густо припорошена серой пылью, как пеплом. Ибишев отхлебывает прохладный кисловатый айран из высокого стакана, и на несколько мгновений огонь, полыхающий у него внутри, как будто бы стихает, уступая место тупому оцепенению.

— Молоко свернулось от жары.

Ибишев вяло кивает и, достав из смятой пачки сигарету, закуривает. На правой ладони две большие обкусанные бородавки.

— Ты слишком много куришь, сынок. Пошел бы лучше полежал, отдохнул немного. Мы тебе и постель перестелили.

Он продолжает молчать, и в его глазах, воспаленных от бессонницы, Алия — Валия явственно видят глухое отчаяние и, быть может, мольбу о помощи. Они трогают сутулые плечи Ибишева, гладят сальные волосы, и сердца их ноют от невыносимой боли. Две несчастные вдовые птицы с маленькими детскими ладошками, всегда теплыми и шершавыми от работы, они ничем не могут помочь ему, не могут спасти его. И их единая душа — одна на двоих — легкая, почти невесомая, как перья серой чайки, так же сжимается и трепещет, как и измученная плоть Ибишева.

С того дня, как он увидел обнаженную Джамилю — Зохру, сияние Венеры над ним не ослабевает ни днем, ни ночью. Ее томный, жемчужно–белый свет несет Ибишеву гибель и безумие…

…я драгоценность в царстве Лотоса, я свет над полями, залитыми ледяной водой, я золотой зрачок черной птицы, я плоть, умирающая от желания, я священный Ибис — великое в малом, и стыд…

Она повсюду. Зеркала многократно умножают ее образ, и маленький кусочек зеленой ламинарии, приставший к ее коже, становится бесконечным. Целые поля колышущихся ламинарий. Свет над ними, словно вкус крови на треснувших губах, и в каждой складке белой простыни черты ее лица. И в каждом произнесенном слове — ее голос, и в каждом движении — ее тело, и в темноте — ее лоно. Его трясет как в лихорадке, низ живота разрывается от боли. Он стоит один в самом центре ночи, драгоценность в царстве теней, малое в малом, и в фиолетовом небе огненно–красный Марс, мертвенно–бледный Плутон, сверкающий Меркурий, и она, жемчужно–белая Венера — Зохра… Невыносимо душно. Трещит голова. Ибишев просыпается на совершенно мокрых простынях в золотисто–рыжих сумерках, которые, словно туман, заливают комнату до самого потолка. Свет настолько плотный и густой, что в первое мгновение ему кажется, будто это не свет, а вода. Он протягивает руку и шарит в пустоте. Ему все еще хочется спать, но усиливающийся зуд в носу заставляет его подняться и быстро идти в ванную.

Торопливо защелкнув за собой дверь, Ибишев наклоняется над раковиной. Капли горячей крови вытекают из ноздрей, набухают на кончике носа и, срываясь, разбиваются о белую эмаль. Одна за другой. Одна за другой. Так–так. Так–так. Словно размерный ход старых часов в столовой. Он будет терпеливо стоять над раковиной до тех пор, пока в носу не образуется колючая корочка свернувшейся крови…

Умывшись Ибишев садится на пол и, задрав голову, наблюдает за трещинами на известковой побелке потолка. Тонкие, едва заметные глазу, они бесконечно разветвляются, расходятся в разные стороны, переходят с потолка на стены, то решительно удаляясь друг от друга, то вдруг сливаясь в одну единую линию. Обычно он начинает с самой середины, там где трещины переплетены в настоящий клубок. Главное — хорошо запомнить ту, которую ведешь. Научиться безошибочно узнавать эту линию во всех ее изгибах, поворотах и разрывах среди сотен похожих, чтобы не сбиться и не оказаться в тупике. Иногда это ему почти удается, и тогда сердце его начинает бешено колотиться. Кажется, еще немного и он выберется из этого лабиринта, но в последний момент обязательно что–нибудь мешает: или мотылек, неподвижно сидевший на стене, вдруг начинает летать под самым потолком, или от напряжения на глаза наворачиваются слезы, и тогда приходится начинать все заново.

Ибишев упрямо блуждает в проклятом двумерном лабиринте, даже не догадываясь, что хитрые боги внимательно следят за тем, чтобы он никогда не нашел из него выхода…

Линии на потолке превращаются в одно сплошное серое пятно.

Ибишев температурит уже четвертый день. Его лихорадит. Он лежит, закутанный в легкое одеяло, и тихо плачет от боли в суставах. А на подоконнике в железной банке из–под зеленого горошка умирает чахлый лимонник, обожженный неистовым солнцем.

— Это все из–за жары! Ты перегрелся…

Матери ставят ему на лоб хлопчатобумажную тряпочку, смоченную в холодном уксусе, и у Ибишева перехватывает дыхание.

— Сейчас поешь бульона…как ты любишь, с укропом, с мятой…и все сразу пройдет!

Они крошат маленькие кусочки хлеба в чашку с бульоном, и Ибишев сквозь пар, поднимающийся от чашки, рассматривает их прозрачные чистые лица.