Саншха и Hьяяти - анализ иллюзий и реальность - Дебипрасад Чаттопадхьяя

Но если даже считать, что Пурана, Аджита, Пакудха и Санджая действительно были современниками Будды, об их личной жизни известно очень мало. Согласно Буддхагхоше (Sumangala Vilasini, I, 142), Пурана Кассапа был беглым рабом. Именно своему рабству он обязан именем Пурана: он был последним (пурана) в сотне рабов в хозяйстве, которому принадлежал. Позднее он бежал от своих хозяев и ходил обнаженным, потому что его платье было украдено ворами. Эти краткие сведения о личной жизни одного из философов взяты под сомнение нашими современными учеными на том основании, что Кассапа был готра наименование, характерное для брахманов, а как Пурана он скорее должен был быть сыном брахмана, чем прирожденным рабом. Как считает Баруа, "очевидно, это (сообщение Буддахагхоши) неверно, ибо, как показывает его имя, Кассапа был рожден в брахманской семье. Истинное значение на языке пали эпитета "пурана" заключается, видимо, в том, что Кассапа претендовал на достижение совершенной мудрости (пурана джняна), или в том, что ученики считали его преисполненным совершенной мудрости" (PBIP, 277).

Этот аргумент не имеет достаточного социологического обоснования, которое подменяется чистым воображением. Кассапа на самом деле носил важное среди брахманов имя готры; однако наименование "готра" не обязательно подразумевало брахманское происхождение. Даже среди брахманов эта готра была реликтом тотема "черепаха", а среди отсталых народностей, стоявших определенно вне круга брахманов, та же самая готра с подобным тотемическим происхождением названия была обычна в прошлом и даже в настоящее время. Таким образом, готра в применении к Кассапе не доказывает, что Пурана был брахманом и поэтому не мог быть рабом. Но и другое толкование Баруа имени Пурана (от пурнаджняна полный знания) опять-таки является надуманным. Если мы доверяем буддистским источникам, мы не можем сказать, что претензия на всеведение была характерной только для Пураны; другие предъявляли такую же претензию. Поэтому может показаться странным, что такое общее притязание могло дать особое имя только одному философу того века.

Другим источником наших сведений о личной жизни Пураны является комментарий на "Дхаммападу" (Malalasekera, DPPN, II, 243; ср. Вasham, HDA, 84 и далее).

Если "Сумангала виласини" Буддхагхоши говорит нам о конце рабства, от которого страдал Пурана в ранние годы своей жизни, то рассказ из комментария к "Дхаммапада" указывает на его трагическую смерть, вероятно, связанную с тем, что ему не удалось стать истинным пророком своего века. Будда намеревался совершить чудо с близнецами под манговым деревом, называемым Гандамбой. Современные Будде пророки пытались всячески помешать ему. Но им это не удалось. И когда Будда действительно совершил чудо, эти другие пророки бежали со стыдом и в замешательстве. Среди них был Пурана Кассапа. Когда он бежал, он встретил одного из своих последователей, земледельца, который намеревался посетить его и нес сосуд с супом и веревку. Пурана взял сосуд и веревку, пошел на берег реки, привязал сосуд вокруг своей шеи и утопился. После этого он возродился в Авиди, одном из чистилищ, специально предназначенном для тех, кто совершил весьма тяжкие преступления.

Эта легенда, наконец, неверна по форме. Но мы не можем также и совершенно отрицать ее. Возможно, что это предание создалось вокруг исторически верного ядра. Вполне возможно, что буддистский автор изобразил здесь действительную картину самоубийства Пураны, хотя и с буддистской тенденцией и склонностью к чудесам. И если это предание о самоубийстве Пураны было верным, то приписываемая этому причина, а именно его неудачи и неудовлетворенность, также была недалека от истины. Подобная жизнь, полная дисгармонии с начала до конца, - жизнь раба, который стремился избежать рабства только для того, чтобы покончить с собой, - может пролить некоторый свет на приписываемое ему учение.

Его учение представляло собой кредо настроения всеобщего морального краха и, следовательно, тщетности всех человеческих усилий. В нем не было различия между добродетельным и порочным, святым и грешным, благородным и подлым. Действие было бесполезным и человеческие усилия совершенно бессмысленными: мягкость, самообладание, воздержание и честность были так же бесполезны, как и убийство, членовредительство, мучение и причинение другим страданий и смерти. Логическим следствием такого ощущения бесполезности и крушения была ахету-вада или акрия-вада, приписываемые Пуране буддистскими и джайнскими текстами (Мalalasekera, DPPN, II, 243). Это доктрина, заключающаяся в том, что невозможно объяснить какое-либо явление разумной причиной и что человеческие усилия недейственны. Такая философия отражала мир, представлявшийся философу утратившим разумное оправдание для всего ему присущего.

Практически ничего не известно о личной жизни Аджиты, Пакудхи и Санджаи. Даже Буддхагхоша не оказывает нам существенной помощи в этом деле. Он говорит нам, например, что Аджита получил свое имя Кесакамбали (буквально - тот, кто носит одеяло из человеческого волоса) потому, что он носил одеяло, сотканное из человеческих волос: это была самая нищенская одежда, в которой в холодную погоду было холодно, а в жаркую - жарко; она дурно пахла и была грубой (Sumangala Vilasini, I, 144). Единственное сведение о Пакудхе, которое Буддхагхоша сообщает нам, - это то, что он страдал от многих обязательных ритуалов, принятых им в отношении воды: он избегал холодной воды, пользовался только горячей, и если он не мог достать ее, то обходился совсем без мытья; если он пересекал поток, что он считал грехом, он искупал свою вину лепкой фигур из земли (там же). О личной жизни Санджаи Буддхагхоша не говорит ничего. Был ли Санджая тем же самым лицом, что и Санджая Париббаджака (первый учитель Сарипутты Моггаллана), о котором писал Малаласекера (DPPN, II, 1000)?

"Говорили, что когда эти два ученика покинули Санджаю и стали учениками Будды, к ним присоединились двести пятьдесят других. Санджая тогда потерял разум, и изо рта у него показалась горячая кровь".

Это, может быть, было преданием о трагическом конце другого потерпевшего крах человека. Но мы не можем утверждать, что Малаласекера говорит здесь о том же самом лице.

Хотя у нас и нет достоверных сведений о жизни Аджиты, Пакудхи и Санджаи, мы можем себе представить довольно точную картину глубокого чувства духовной нищеты и крушения всех надежд, овладевшего ими в связи с крахом их личных убеждений.

Баруа, видимо, стремится провести аналогию между ранней греческой философией и взглядами Пакудхи, Санджаи и Аджиты. Пакудха, говорит он, "имеет законное право быть выделенным, как Эмпедокл Индии" (РВIР, 283). Санджаи, по его мнению, был Пирроном буддистской Индии.

Во всех этих отношениях ученики Санджаи не отличаются от учеников Пиррона, особенно Тимона. Санджаи, подобно Пиррону, поднял скептицизм до научной доктрины и таким образом подготовил путь для критического метода исследования в философии (см. там же).

Точно так же, по мнению Баруа, положение Аджиты в индийской философии соответствовало значению Эпикура в ранней греческой философии. Подобно Эпикуру, он оставался совершенно непонятым как своими современниками, так и потомством. "В действительности оба - Аджита Кесакамбали из Индии и Эпикур из Греции - были хорошими, сердечными людьми, любителями простой жизни и высоких мыслей" (там же, 290).

Несомненно, Баруа при доказательстве своей точки зрения исказил взгляды как индийских, так и греческих философов. Его сравнения не только не способствуют выяснению истинного положения современников Будды, но и вызывают путаницу и противоречия. Мы можем опустить детали и сосредоточиться только на том, что представляется наиболее ошибочным в такой трактовке Баруа взглядов этих философов. Он стремился рассматривать Пакудху, Аджиту, Санджаи и других как индивидуальных философов в древнегреческом или современном смысле слова. Но насколько ошибочен этот подход, становится ясным из замечаний Бэшэма на этот счет:

"Не следует принимать точку зрения, подразумеваемую и выраженную явно, которая содержится в книге д-ра Баруа "Добуддистская индийская философия"; согласно ей, эти люди были философами или теологами в современном смысле слова. Более вероятно, что в VI столетии до н. э. духовная жизнь Индии находилась в состоянии брожения и была насыщена массой взаимно противоречивых теорий о вселенной и о месте человека в ней; некоторые из этих идей по своей надуманности граничили с фантазией, другие же были более доступны для логического обоснования" (HDA, 12).

Бэшэм упустил то, что совершенно очевидно следует из данных им самим же характеристик: буддистские и джайнистские источники неоднократно указывали, что эти взгляды не могут быть приписаны определенным лицам. Доктрина, приписываемая одному из них в той или иной ссылке, в другом контексте приписывалась другому философу, и это делалось так часто, что создавалось впечатление конгломерата каких-то аморфных мировоззрений, разделявшихся почти всеми без различия современниками Будды и Махавиры. Взаимные противоречия в этих взглядах, отмечаемые Бэшэмом, не столь серьезны, если вспомнить, что этот комплекс мировоззрений в целом характеризовался глубоким чувством безнадежности и морального краха. Современники Будды были, таким образом, в основном философами бесплодности человеческих усилий, хотя метафизическая основа этого чувства нередко была неопределенной, неясной и даже странной. Рассмотрим несколько примеров.