Пейзаж с наводнением - Иосиф Бродский

В окрестностях Атлантиды

Все эти годы мимо текла река,как морщины в поисках старика.Но народ, не умевший считать до ста,от нее хоронился верстой моста.

Порой наводненье, порой толпа,то есть что-то, что трудно стереть со лба,заливали асфальт, но возвращались вспять,когда ветер стихал и хотелось спать.

Еще были зимы, одна лютейдругой, и привычка плодить детей,сводивших (как зеркалом — платянойшкаф) две жизни к своей одной,

и вообще экономить. Но как ни гнипальцы руки, проходили дни.В дело пошли двоеточья с «е»,зане их труднее стереть. Но все

было впустую. Теперь ослабьцепочку — и в комнату хлынет рябь,поглотившая оптом жильцов, жилицАтлантиды, решившей начаться с лиц.

Посвящается Чехову

Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем — муха.И тяжелый шиньон очень к лицу ВарвареАндреевне, в профиль — особенно. Крахмальная блузка глухозастегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.У Варвары Андреевны под шелестящей юбкойни-че-го.

Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овациижестких листьев боярышника. Взятые наугадаккорды студента Максимова будят в саду цикад,и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.Дурнушка, но как сложена! и так не похожа накниги.

Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зоветсразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться отмыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаномдиване от комаров и от жары вообще.Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?Но стоит ли?

Душные летние сумерки, близорукое время дня,пора, когда всякое целое теряет одну десятую.«Вас в коломянковой паре можно принять за статуюв дальнем конце аллеи, Петр Ильич». «Меня?» —смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел НатальюФедоровну во сне.

Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторонлипнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;он единственный видит хозяйку в одних чулках.Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в рукахвсе козыри.

И хор цикад нарастает по мере того, как числозвезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.Что — если в самом деле? «Куда меня занесло?» —думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.До станции — тридцать верст; где-то петух поет.Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.В провинции тоже никто никому не дает.Как в космосе.

Письмо в оазис

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.Заботься о себе, о всаднице матраца.Я был не лишним ртом, но лишним языком,подспудным грызуном словарного запаса.

Теперь в твоих глазах амбарного кота,хранившего зерно от порчи и урона,читается печаль, дремавшая тогда,когда за мной гналась секира фараона.

С чего бы это вдруг? Серебряный висок?Оскомина во рту от сладостей восточных?Потусторонний звук? Но то шуршит песок,пустыни талисман, в моих часах песочных.

Помол его жесток, крупицы — тяжелы,и кости в нем белей, чем просто перемыты.Но лучше грызть его, чем губы от жарыоблизывать в тени осевшей пирамиды.

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело,в которое ты не попала во время оно.Ты заржавела, но все-таки долетеладо меня, воспитанница Зенона.

Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,как жидкость в закупоренном сосуде,они неподвижны, а ты подвижна,равнодушной будучи к их секунде.

Знала ли ты, какая тебе разлукапредстоит с тетивою, что к ней возвратане суждено, когда ты из лукавылетела с той стороны Евфрата?

Даже покоясь в теплой горсти в морозныйполдень, под незнакомым кровом,схожая позеленевшей бронзойс пережившим похлебку листом лавровым,

ты стремительно движешься. За тобоюне угнаться в пустыне, тем паче — в чащенастоящего. Ибо тепло любое,ладони — тем более, преходяще.

Иския в октябре

Фаусто Мальковати

Когда-то здесь клокотал вулкан.Потом — грудь клевал себе пеликан.Неподалеку Вергилий жил,и У. Х. Оден вино глушил.

Теперь штукатурка дворцов не та,цены не те и не те счета.Но я кое-как свожу концыстрок, развернув потускневший рцы.

Рыбак уплывает в ультрамаринот вывешенных на балкон перин,и осень захлестывает горный кряжморем другим, чем безлюдный пляж.

Дочка с женой с балюстрады вдальглядят, высматривая рояльпаруса или воздушный шар —затихший колокола удар.

Немыслимый как итог ходьбы,остров как вариант судьбыустраивает лишь сирокко. Нои нам не запрещено

хлопать ставнями. И сквозняк,бумаги раскидывая, суть знак— быстро голову поверни! —что мы здесь не одни.

Известкой скрепленная скорлупа,спасающая от напора лба,соли, рыхлого молоткав сумерках три желтка.

Крутя бугенвиллей вензеля,ограниченная земля,их письменностью прикрывая стыд,растительностью пространству мстит.

Мало людей; и, заслышав «ты»,здесь резче делаются черты,точно речь, наподобье линз,отделяет пейзаж от лиц.

И пальцем при слове «домой» рукаохотней, чем в сторону материка,ткнет в сторону кучевой горы,где рушатся и растут миры.

Мы здесь втроем и, держу пари,то, что вместе мы видим, в трираза безадресней и синей,чем то, на что смотрел Эней.

Письмо в академию

Как это ни провинциально, янастаиваю, что существуют птицыс пятьюдесятью крыльями. Что естьпернатые крупней, чем самый воздух,питающиеся просом лети падалью десятилетий.Вот почему их невозможно сбитьи почему им негде приземлиться.Их приближенье выдает их звук —совместный шум пятидесяти крыльев,размахом каждое в полнеба, ивы их не видите одновременно.Я называю их про себя «углы».В их опереньи что-то есть от суммы комнат,от суммы городов, куда менязабрасывало. Это сходствоснижает ихнюю потусторонность.Я вглядываюсь в их черты без страха:в мои пятьдесят три их клювыи когти — стершиеся карандаши, а неугроза печени, а языку — тем паче.Я — не пророк, они — не серафимы.Они гнездятся там, где больше места,чем в этом или в том концегалактики. Для них я — точка,вершина острого или тупого —в зависимости от разворота крыльев —угла. Их появление сроднивторженью клинописи в воздух. Впрочем,они сужаются, чтобы спуститься,а не наоборот — не то, что буквы.«Там, наверху», как персы говорят,углам надоедает расширятьсяи тянет сузиться. Порой углы,как веер складываясь, градус в градус,дают почувствовать, что их вниманье к вашейкончающейся жизни есть рефлекссамозащиты: бесконечность тоже,я полагаю, уязвима (взятьхоть явную нехватку в трезвыхисследователях). Большинство в такиедни восставляют перпендикуляры,играют циркулем или, напротив, чертятпером зигзаги в стиле громовержца.Что до меня, произнося «отбой»,я отворачиваюсь от окнаи с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

Памяти Клиффорда Брауна