Участковый - Сергей Лукьяненко

— Отчего же не войти, касатик? — внимательно глядя в глаза участковому, наконец отозвалась Матрена. — Чем я могу быть занята? Мое дело пенсионерское. Вот, пироги затеяла. Лицо-то не в муке у меня, что ль?

— Все у тебя с лицом в порядке, хозяйка. И в доме — ты погляди какой порядок! И убрано, и чисто, и панно с оленями — ну, просто образцово-показательное панно!

— Ты мне голову не морочь и зубы не заговаривай! — отрезала старушка, поправляя тугой пучок седых волос на затылке. — Сколько лет мы с тобой без реверансов обходились — может, и сейчас без них сдюжим?

— Вот про «сдюжим» и «касатик» — ничего плохого сказать не могу, их ты очень… — Денисов поискал слово, — гармонично употребила. А про «реверансы»… Ты, гляди, в селе-то про них не ляпни! У нас народ простой, у нас такие слова только молодежь знает из книжек. Катька моя, к примеру, или Колька Крюков.

— Слыхала новости, слыхала, — покивала Воропаева. — Поздравлять?

— Да ну тебя! — отмахнулся участковый. — Что ишшо слыхала? Или, может, видала?

— Надысь по радио сказывали, советские хоккеисты опять приз «Известий»[4] получили. А американцы шестой раз на Луне высадились[5] — правда, что ль?

— Теперь, я погляжу, ты мне голову морочить взялась! — с недовольством в голосе пробурчал Денисов.

— Да ты спроси — я отвечу. Самой-то мне как угадать, про что ты знать хочешь?!

Денисов вздохнул и, демонстрируя безграничное терпение, без спросу сел на старенький скрипучий стул. Положил шапку на колени, расстегнул верхние пуговицы тулупа, поерзал — устроился удобно и надолго.

— Хочу я знать про все на свете, — доверчиво тараща глаза, признался он. — Только всего на свете ты и сама не знаешь, и потому придется мне довольствоваться малым.

Матрена, с веселым удивлением наблюдавшая за участковым, всплеснула руками — дескать, посмотрите-ка на него! — обошла стол и уселась напротив. Покопавшись в кармане, Денисов выудил амулет на кожаном шнурке, подержал на весу, полюбовался на то, как, крутясь и покачиваясь, сверкает в свете электрической лампочки большой красный камень, затем положил его на середину стола.

— Экая безделушка чудна́я! — с любопытством глядя на амулет, прокомментировала старушка.

— Так-таки? — вздернул брови Федор Кузьмич. — Я ишшо войти сюда не успел, а ты энту вещицу уже почуяла! И теперича сказываешь мне, что безделушка?

— А как иначе сказать? — Матрена с искренним изумлением пожала плечами. — Амулет не стоит твоих вопросов, выкинь и забудь!

— Я выкину, а ты подберешь?

— Да на кой мне?! Экий ты… недоверчивый, касатик. Ну, не хочешь выкинуть — в музей снеси. Там больше проку будет.

— Ты вот про прок мне поподробнее, пожалуйста! Очень хочется в суть вникнуть, прежде чем в музей сдавать! Опять же, не для себя стараюсь, меня хороший человек попросил узнать. Он, человек энтот, вообще очень многим интересовался, а я, ты понимаешь, покривил душой, наврал ему, что в наших краях сильных Иных совсем нету…

— Не посмеешь! — вдруг выпрямилась, вытянулась в струнку маленькая Матрена. — Ты обещал забыть!..

— И забыл, — согласился с нею Денисов, — на много лет забыл и не вспоминал до прошлой недели, а тут все одно к одному. — Он вдруг озабоченно пожевал губами, цыкнул зубом. — Слыхала, кто теперь в области главный у ваших?

— Кто? — беззвучно выдохнула Воропаева, испуганно сверкая глазами.

— Да он, он, ты уж, верно, и сама угадала. — Участковый помолчал, потом презрительно фыркнул. — Распорядился в районе отделение создать, чтоб, значит, в противовес Ночному Дозору! Так что ты тут аккуратнее — как начнут по деревням ездить, перепись вести, на учет ставить… Ты пойми, старая, мне самому выгоды никакой, чтоб тебя тут обнаружили! Они сколько лет эту вашу… предводительницу Конклава найти не могут, а тут вдруг у меня под носом, в родном, можно сказать, селе, ее правая рука живет, не тужит! Я хоть и не в Дозоре, а по головке меня не погладят, ежели про тебя выяснится. А уж кто выяснит — наши или ваши, — разницы никакой. А посему я предлагаю жизнь привычную продолжить без сурьезных изменений — ты никаких козней не строишь, ничем таким не промышляешь, а я тебя будто бы и не замечаю. Такой ведь уговор был? Только сейчас поперек нашего уговора вот энта безделушка вклинилась. Вижу, что знаешь ты о ней и, выходит, молчанием своим препятствуешь следствию. Вдруг энто бомба такая? Вдруг ты намеренно от меня скрывать удумала? Стало быть — как есть козни твои вражеские!

— Какие козни, дурной? Какая бомба, какое следствие? — запричитала Матрена. — Сам не видишь, что ль? Такой бомбой разве что клопа взорвать!

— А я вижу и не вижу! — отрезал Денисов и поднялся с места. Шумно втянул носом воздух — пахло дрожжами, печным дымком и яблочной начинкой для пирогов, но сказал он о другом: — Неужели ты не чуешь? Нехорошее что-то надвигается, и все события, все мелочи, любая безделушка — все может иметь значение. Про бомбу для клопа ты верно заметила. Я и сам не дурак вроде. Не тянет энта финтифлюшка ни на бомбу, ни на мину, ни на гранату. А вот на миноискатель — вполне. Что скажешь?

Матрена посидела молча, сцепив под столом руки. Потом, не поднимая глаз, медленно помотала головой.

— Мои слова, Светлый, слышнее, чем твои. Понимаешь?

Участковый сосредоточенно кивнул.

— Я тебе скажу — мне аукнется. И это понимаешь?

— И энто понимаю, Матрена, и энто.

— За предупреждение спасибо, я запомнила… этот жест. — Она наконец подняла глаза в отчетливой сеточке морщин. Денисов затаил дыхание. — Не знаю, поверишь ли ты, но мне жаль, что я не могу помочь тебе в ответ. Ты, конечно, можешь найти в этом и козни, и препятствие следствию, и нарушение уговора… При желании можно найти что угодно. Куда сложнее найти то, чего нет. Понимаешь? А дальше — воля твоя, можешь шепнуть кому следует, сдать меня…

— Тесто! — торопливо перебил ее Денисов. — Отвлек я тебя, хозяюшка, тесто-то совсем поднялось!

Они оба зашевелились, задвигались, Матрена поспешила за печку, участковый сгреб со стола амулет, нахлобучил шапку, проковылял к двери.

— Счастливо оставаться, Матрена!

— И тебе счастливо, касатик!

В сельских клубах Угорь не бывал давным-давно. Он бы и сегодня не попал, но нигде не мог найти участкового оперуполномоченного лейтенанта милиции Денисова. Кабинет был закрыт, да Угорь и не рассчитывал, что Федор Кузьмич до позднего часа сидит на работе. И дома его не оказалось. Супруга Денисова Людмила, беспечно, на взгляд Евгения, отнесясь к расспросам постороннего человека, сообщила, что вроде бы планировал участковый заглянуть в клуб, где нынче собиралась по какому-то поводу сельская молодежь.

Приведя себя в порядок в «предбаннике» — то есть сбив снег с ботинок и пригладив волосы, — Угорь потянул дверь, из-за которой доносились возбужденные радостные голоса. Кажется, уговаривали кого-то спеть, а тот — не кривляясь, а действительно смущаясь — отказывался. В ту самую минуту, когда Евгений возник на пороге, молодой человек наконец сдался и принял гитару, провел по струнам, вслушиваясь в звучание, и даже воздуху в грудь набрал, но, заметив в дверях незнакомца, замер. Навстречу дозорному поднялась славная шустрая девушка, хотела что-то сказать или спросить, но Угорь прижал палец к губам, другой рукой показывая: потом, все потом, вы же видите — человек выступает! Девушка все же подбежала к нему, задорно стуча каблуками лакированных туфелек по свежеокрашенному дощатому полу, встала рядом, плечом к плечу, лицом к собравшимся, и едва слышно шепнула:

— Здравствуйте! Я Зина, заведующая клубом. Вы по делу, товарищ?

Заверив ее, что он вовсе не по делу, Угорь жестом предложил послушать гитариста. Тот, внимательно проследив за общением Зины с Евгением и поняв, что может продолжать, вновь провел пальцами по струнам и запел. Правда, оперативник был уверен, что минутой ранее парень планировал исполнить совсем другую песню, а теперь вдруг передумал. Он начал медленно, вполголоса и так, будто решил поведать всем крайне интересную историю:

Один солдат… на свете жил…

И, брякнув по струнам чуть сильнее, чем следовало, продолжил озорно и ритмично:

Красивый и отважный,Но он игрушкой детской был —Ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,Чтоб был счастливым каждый,А сам на ниточке висел —Ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад — в огонь и в дым,За вас погибнуть дважды,Но потешались вы над ним —Ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы емуСвоих секретов важных.А почему? А потому,Что был солдат бумажный.

А он, судьбу свою кляня,Не тихой жизни жаждалИ все просил: «Огня, огня!» —Забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?И он шагнул однажды.И там погиб он ни за грош —Ведь был солдат бумажный[6].

Вокруг все захлопали, загомонили, и Евгений не сразу понял, что ему, наверное, тоже нужно аплодировать — для конспирации. Песня произвела на него большое и не слишком приятное впечатление. Вернее, не сама песня — ее он знал и любил, много раз слышал и в авторском исполнении — на грампластинке, и на дружеских посиделках с другими оперативниками в области. Его поразило то, какие интонации использовал нынешний исполнитель: поначалу легкомысленные, потом настороженные, тревожные, затем досадливые, надрывные — все как полагается. Но чем дальше, тем больше ощущалось Евгением некое презрение, подтрунивание, издевка…