Игра против всех - Павел Шестаков

Впрочем, предположить, что окурок принадлежит Диане, было бы смело и для человека с воображением похлеще, чем у Сосновского. И когда Борис на просеке срезал ветку, на которой могли сохраниться следы автомобильной краски, он вовсе не был уверен, что краска окажется синей. А она оказалась именно такой. Ну и что из этого? Синий цвет распространен. Да и невероятно: жена профессора и пьяница, убийца! Какая связь? Но есть же связь между Дианой и Зайцевым, есть и между Зайцевым и Федором Живых. Вернее, была. Итак, новый вариант? Диана и Зайцев опустошают кассу. Ключ делает Федор. Он больше не нужен. Но тогда убийство Живых никак не связано с убийством Кранца. А зачем их связывать? Только Мазин готов увязать все на свете. В жизни же… Однако может ли быть в жизни то, что ему мерещится? Один раз уже померещилось…

— Знаешь, Юленька, я, кажется, заболел.

Они сидели в обширной гостиной. Кроме Юли, дома не было никого.

— Заболел? Разве ты можешь болеть? С такими-то красными щеками?!

Борис провел рукой по щекам:

— Как-то знобит и ломит.

Сердобольная Юля поверила:

— Может, проглотишь антибиотик?

— И чашечку кофе.

— Кофе у папы отличный.

— Ты, Юленька, добрая душа, свари, если не жалко.

Юля вышла в кухню, а Боб встал и отворил дверь в спальню, где стояли две кровати, телефон на тумбочке между ними и ореховое трюмо. На трюмо он увидел флаконы, баночки с кремом, щетку для волос, но губной помады не было.

— Что ты там делаешь, Борис?

Боб вздрогнул:

— Решил посмотреться в зеркало.

— Пойдем лучше на кухню. Надеюсь, тебя не оскорбит, если я предложу тебе кофе не в столовой? Не хочется возиться.

— Ну что ты! Какой может быть разговор! — Он понемногу приходил в себя от смущения. — А где эта знойная женщина?

— Дина умчалась делать покупки. Она уезжает.

— Куда же?

— На море.

Известие это подхлестнуло Бориса.

— Вот как? Папочка отпускает ее одну?

Юля засмеялась:

— Папахен не ревнив. Дина завоевала его, полное доверие добродетельным поведением.

— Не думал, что она способна на такое геройство!

— И ошибся. А еще следователь и психолог! Дина неплохая. Я, знаешь, как была к ней настроена? Хуже нельзя. А сейчас мы подружились. Она простая, веселая. Я даже защищаю ее от отца. У папы тяжелый характер, ворчит, ворчит, весь в работе. Ей с ним нелегко…

— Когда же эта прекрасная женщина помчится догонять осеннее солнце?

— Завтра утром.

«Живых был убит позавчера».

— Поездом?

— Что ты! Дина не признает ничего, кроме машины. Тут уж отцу приходится уступать, хоть он и внушает каждый день, что она погибнет в автомобильной катастрофе.

— Но пока же не погибла?

— Как видишь. Она, между прочим, прекрасный водитель. Скажу тебе по секрету: Дина была шофером такси.

— Неужели?

— Это страшная семейная тайна.

— Удивительно романтично. А чем она сейчас занимается?

— Учится в вечернем институте. Папе нужен диплом… Борька, а ты и в самом деле заболел! У тебя какой-то бессмысленный взгляд. Ради чего ты уставился на мусорное ведро?

— На мусорное? В самом деле, чего… Извини.

— У нас сломался мусоропровод. Приходится пользоваться ведром. Видишь, сколько набралось?

— Вижу.

Но видел он только одно: маленькую бумажную салфеточку — промокашку для губной помады.

— Юля, ты какой помадой красишь губы?

— Что за вопрос? Такой, чтобы не бросалась в глаза. Яркие краски учителям противопоказаны.

А на окурке была помада броская, лиловая. И на этом клочке бумаги тоже.

— Почему ты не уйдешь из школы?

— Чтобы поярче красить губы?

— Нет, но это же ужасно нервная работа.

— А у тебя разве не нервная?

— Я уйду… скоро. Чувствую, что придется.

Он поднес к губам маленькую фарфоровую чашку.

— Мне нравится с детьми.

— Хулиганье. Будущие преступники. Сейчас не школьники пошли, а черт-те что.

— Ты стареешь, Борька. Мы были точно такие. И на нас брюзжали.

— Я такой не был.

«Если я полезу в ведро, она подумает, что я тронулся. А что, если предложить вынести мусор? Нет, чушь, конечно. Самое верное — дождаться, когда она выйдет. Или все рассказать? Ну, уж это будет совсем глупо».

— Да, да, Юленька, я такой не был.

— А какой же ты был?

— Положительный. Между прочим, вашу Диану видели с молодым человеком.

— Ты невозможный брюзга и сплетник! Удивительно, что строже всего к женщинам относятся мужчины, у которых рыльце в пушку. Почему это так?

— У меня не в пушку.

— Нахал! Тебе полегчало?

— Да, начал выздоравливать. Еще глоток — и от болезни не останется и следа.

— Лечись, лечись! Я подолью.

Ему не хотелось кофе. Но нельзя же было уйти из кухни, не заполучив эту бумажку.

— Спасибо, Юленька!

Нет, Сосновского не зря называли везучим. Он-таки дождался телефонного звонка. Юля выскочила из кухни, а Борис наклонился над мусорным ведром и вытащил промокашку со следами помады. Пока Юля вернулась, он успел уложить листок между страницами записной книжки.

«Знала б Юля, зачем я приходил!..

— Прости, Юленька. Ты меня вылечила, а дела не ждут…

В криминалистической лаборатории, как всегда, было много работы.

— Ниночка, не в службу, а в дружбу.

Молодая женщина оторвалась от микроскопа и посмотрела на Бориса большими, слегка подведенными глазами. Под белым халатом проступали узкие погоны.

— Что тебе, Боря?

— Ниночка, как у Шекспира — быть или не быть. Помнишь окурок, найденный возле сбитого машиной Живых?

— Конечно.

— Взгляни-ка, не одна ли у них хозяйка?

— Тебе срочно?

— Очень, — сказал он, подумав: «Отрежу эту фантазию сразу, и дело с концом».

Борис вышел в коридор и прошелся из одного конца в другой, дожидаясь результата. Над дверьми были закреплены круглые часы. По ним, вздрагивая, прыгала секундная стрелка. Боб присел на подоконник.

«Предположим, что анализы совпадут. Что это будет означать? Что Диана убила Живых? Зачем?» Он и сам не знал толком, зачем ему доказательство того, что окурок и бумажка принадлежали одному человеку.

— Борис! Ты похож на Гамлета, покрасившегося перекисью водорода.

— Гамлет, как датчанин, наверняка был блондин. Ниночка, не томи! Что получилось?

— А что тебе больше хочется?

— Пойти с тобой вечером в кино.

— Больше ничего?

— О других желаниях я говорить стесняюсь. Меня слишком хорошо воспитывали в детстве.

— Пошляк! Но, может быть, я и соглашусь пойти в кино. Во всяком случае, с тебя причитается. Помада одна и та же. Слюна тоже. Рад?

— Немного ошеломлен.

— Не увлекайся. В городе наберется не одна тысяча женщин, предпочитающих такую помаду.

— Но только четверть из них имеет одинаковую группу крови, и еще меньше водят машину!

— Круг сужается, сказал бы Шерлок Холмс. Спасибо, Нинон. Пожалуй, я приглашу тебя не в кино, а в театр. В оперу.

Профессор Филин держал свою машину в институтском гараже. Борис пересек полгорода и примчался туда, замирая от волнения. «А что, если машины нет?» И напрасно волновался. Он увидел синюю «Волгу» еще со двора. Она стояла на цементном полу, поблескивая недавно отмытыми стеклами. Других автомобилей в гараже не было. Рабочий день не кончился.

Сосновскому хотелось немедленно устремиться к машине, но не следовало вызывать подозрений и ненужных толков. Поэтому он принял равнодушный вид и подошел к молодому парню, не то шоферу, не то механику, что латал старую камеру, сидя в дверях.

— Здорово, браток! Женьки нету, что ли?

Женькой звали одного из институтских шоферов.

Борис беседовал с ним о Хохловой, которую тот возил в банк.

— В отъезде.

— Жаль… У меня к нему дело одно было. Ну да ладно. Это не его тачка?

Боб ткнул пальцем в «Волгу».

— Нет, нашего зама.

— Ничего кабриолет.

Сосновский небрежно приблизился к автомобилю. Свет в гараже не горел, и рассмотреть незначительную царапину было трудно. Да Борис и не ее высматривал. Сбив человека, нельзя не оставить на машине хоть небольших повреждений, вмятин. Однако вся передняя часть «Волги» выглядела так, словно она только что сошла с заводского конвейера. Борис провел ладонью по ровной поверхности…

В кабинете Филина в тонкой рамке висел фотоснимок роденовского «Мыслителя». Профессор поймал взгляд Мазина.

— Прекрасная скульптура. Вам нравится? Человек всегда полноценнее, когда ощущает искусство. Если б вы видели оригинал! Я видел его в Медоне, на могиле Родена. Но я отвлекаю вас от дела, Игорь Николаевич, хотя права на это не имею ни малейшего.

За окном темнело. Филин согласился принять Мазина в конце рабочего дня. В институте было непривычно тихо, и голос профессора, бодрый, глуховатый баритон, звучал громко и подчеркнуто непринужденно.