Современная финская новелла - Мартти Ларни

— Может быть, кто-нибудь взял бутерброды? — спросила учительница, не глядя на девочку.

Ученики посматривали друг на друга, ребячьи глаза стали походить на вспыхивающие искрами птичьи глазки, шуршание бумаги прекратилось, в классе воцарилась настороженная тишина.

Учительница почувствовала мучительную неловкость. Долг обязывал ее выяснить все, заставить виновного признаться. Только вчера во втором классе объясняли седьмую заповедь, «Не укради», а сегодня эта тихая, исполнительная девочка уже нарушила ее.

— Может быть, ты взяла? — спросила учительница, наклоняясь к девочке, но тут же пожалела об этом, почувствовав, что все, даже младшеклассники, сидящие на другой половине комнаты, с любопытством вытянули шеи.

— Нет, не я! — испуганно вскрикнула девочка.

На лбу девочки, у самой кромки светлых волос, выступили капли пота. Учительница помолчала, потом повернулась к владельцу бутербродов: тот озирался по сторонам, довольный вызванным им переполохом. А она вдруг почувствовала неприязнь к мальчику.

— Садись, — коротко сказала она. — Может быть, кто-нибудь по-дружески поделится с тобой своим завтраком, чтобы ты не умер с голоду. И все вы, ешьте спокойно, дело выяснится.

А во время последнего перерыва произошло то, чего она опасалась. Направляясь к школьному колоколу, она услышала, как ребячьи голоса пронзительно и ликующе выводили:

— Во-ров-ка, во-ров-ка, во-ров-ка, ук-ра-ла чу-жой хлеб!

Девочка стояла, прижавшись к стене, не произнося ни звука, уставившись в землю, а вокруг плясало тесное кольцо злорадных лиц и указывающих пальцев. Учительница дернула за веревочку колокола так резко, что та впилась в ребро ладони. Звонок прервал пение, мучители разбежались, но девочка не шевельнулась. Потом она медленно, как во сне, побрела к своему месту в шеренге.

— Иди ко мне в комнату, жди конца урока, — тихо сказала учительница, когда та проходила мимо.

Голова девочки дернулась, из-под бровей на учительницу метнулся вызывающий, почти злой взгляд.

Сейчас девочка ждет.

Учительница заперла дверь класса и через длинный коридор направилась к себе. Девочка стояла возле притолоки и не повернула головы, когда учительница прошла мимо, к окну. Стоя спиной к девочке, она смотрела на возвышавшуюся за полями гору. На склоне горы, прижавшись друг к другу, лепились серые избушки.

— Ты ведь там живешь?

Учительница кивнула в направлении горы. Потом взгляд ее скользнул по убранным полям и остановился на большом покрашенном в желтый цвет доме. Дом возвышался среди полей, словно сознавая свое особое положение.

Нет, действительно, и в самом деле невозможно пойти и сказать ученикам: «Она была голодна и взяла у того, у кого есть, и это понятно». И оставить дело так она тоже не может. Каждый в школе знает, что девочка съела бутерброды соседа и вдобавок не призналась в своем проступке. Ребята расскажут об этом дома, и вскоре правление школы будет обсуждать недопустимое отношение учительницы, воспитательницы их детей, к вопросам морали. Нет, она никак не могла позволить себе рисковать своей работой, местом.

Девочку нужно заставить признаться и извиниться перед мальчиком, чтобы все произошло согласно тем идеальным примерам, о которых они читали на уроках из хрестоматии. А потом учительнице надо сделать все возможное, чтобы то, что произошло сегодня во время перемены, не повторилось. Она проучительствовала здесь уже два года и с горечью поняла: вместо маленьких человечков, с которыми, казалось ей, она сможет обращаться как с податливым воском, перед ней стояли семьи, родители. И в конечном итоге это она сама была воском, который мяли, лепили по своему хотению хозяева вон того большого желтого дома и ему подобных.

Быстро темнело. В груде избушек на склоне горы зажглись тусклые огни. Учительница обернулась. Девочка стояла все на том же месте, опустив голову, и, казалось, спала.

— Тебе надо было сразу признаться, что ты взяла бутерброды. — Учительница услышала свой голос, голос воспитательницы, твердый и высокий. — Ты же знаешь, что в дурных поступках надо признаваться… — В темноте она не могла удержаться от гримасы, поймав себя на том, что почти цитирует хрестоматию.

Девочка не ответила, глаза ее были почти закрыты.

— Если ты была голодна, то следовало попросить, наверное, он бы дал…

Ну вот, теперь она предлагает девочке просить милостыню! Она была рада темноте, потому что собственные слова заставили ее ощутить свою полную беспомощность. Она вспомнила вдруг: когда-то, еще младшеклассницей народной школы, на какой-то новогодней елке она изображала в нравоучительной пьеске для детей послушную девочку, которая напряженным, тонким голоском выпаливала зазубренные поучения автора.

Она усмехнулась, поднесла руки к волосам, но пальцы не встретили за ушами туго заплетенных маленьких косичек.

— Можешь идти, — сказала она девочке удрученно. — И не огорчайся. Наверно, ты была голодна. Тебя ждут дома… — Она потрепала девочку по щеке — ее ладонь стала влажной. Из-под зажмуренных век девочки одна за другой бежали слезинки. Учительнице стало еще тоскливей. — Ну, не плачь! — пробормотала она. — Иди-ка, иди!..

Она слышала, как девочка ощупью идет к входной двери, потом уловила шелест мокрого песка на школьном дворе и увидела в окно, как маленькая тень удаляется по дороге.

Нет, конечно же она поступила опрометчиво, став учителем. Но этот путь к заработку был кратчайшим, как ей казалось, и у нее не было иного выбора. Во всяком случае, она способная учительница, никто не может этого отрицать. Наверное, ей не следует цепляться за такие мелочи, дети ведь так легко все забывают. Через день-другой наверняка забудут свою злую дразнилку. Но сама девочка… Странно, как отчетливо этот случай вызывал в памяти унижения, испытанные в детстве ею самой…

Она нащупала выключатель и зажгла свет. Благодарение богу, в этой школе есть хоть электрическое освещение; темнота, сжимавшая школу со всех сторон, порой наводила уныние.

Взгляд учительницы упал на маленький белый пакет, лежавший на стуле возле двери. Она торопливо развернула его. Совершенно верно, вот они, те проклятые бутерброды: четыре куска хлеба — между двумя разложено мясо, два с ломтиками яйца. Очень аппетитные. На одном зубы мальчика оставили большую выемку. Но, значит, девочка не съела их? Видимо, не успела. А может быть, — учительница посмотрела на мерцавшие по склону тусклые блики огней, — может быть, девочка собиралась отнести их кому-нибудь. Но об этом она уже не станет допытываться.

Девочка вернула пакет, и это спасло учительницу: не надо производить переворот во взглядах учеников на право собственности…

На следующее утро, перед началом урока, она строго посмотрела на мальчика, который сидел в конце класса рядом с бледной, съежившейся девочкой.

— Тебе следует лучше заботиться о своем добре, — сказала учительница. — Твой пакет был под партой, ты, наверно, уронил его по небрежности.

Вид у мальчика был смущенный, и учительница не могла не почувствовать маленького укола совести за свое дерзкое обвинение. Но еще труднее было выдержать робкий взгляд, который девочка бросила на нее: в нем светилось недоверчивое удивление. Наверное, девочке было непонятно, что кто-то встал на ее сторону, против этого мальчика, да еще тогда, когда она совершила проступок. И совсем непонятно было то, что лгала сама учительница.

Меньше всего девочка могла догадываться об эгоистических мотивах поведения учительницы. Да и лучше было уронить свой авторитет в глазах одной — и к тому же спасти ее от издевок товарищей, чем публично выразить понимание ее поступка и потерять место.

Учительница посидела немного, глядя поверх беспокойно двигавшихся ребячьих голов на большой желтый дом. Ей почудилось, что дом угрожающе уставился на нее. Да, она и в самом деле могла только подчиниться.

Со вздохом перевела она взгляд на лица детой перед собою и начала новый школьный день.

Юха Маннеркорпи

Мартышка

Перевод с финского В. Смирнова

Надо полагать, сегодня мальчишка не придет. Позавчера я поклялся: если он еще раз покажется здесь, на углу улицы, и начнет махать руками в белых перчатках, я встану и скажу ему: «Мартышка». Нагляделся я на него — хватит. И кой черт его сюда носит — потешаться над нашим мартышкиным трудом!

В самом деле, что это как не мартышкин труд? Вот уже целую вечность я сижу тут в газетном киоске и не вижу никаких перемен. Но говорить об этом бессмысленно. Меня не станут слушать. Да я и не рассчитываю на то, что меня станут слушать. Я лишь притворяюсь перед самим собой, будто меня слушают.

Люди не хотят меня слушать не потому, что им некогда. И не потому, что в конце-то концов я всего-навсего этакий старый сморчок и никому нет до меня дела. Я для них — «так, никто». Есть такие люди (их немало), которые для всех — «так, никто», решительно и бесповоротно. Вот и я один из этих «так, никто», продающих газеты. Других характерных примет у меня нет. В крайнем случае я могу оказаться неисправным, чем-то вроде машины, которая трещит больше, чем положено. Меня слушают и думают: «Полоумный старик, без конца бормочет себе под нос». И это действительно так — я и вправду бормочу себе под нос. Ну, а что, если заговорить в полный голос? Пускать каждому кратко и внятно: «Мартышка»? Результат известен: никого не устроит такое заявление. В ответ они сразу же не долго думая выдвинут контробвинение: «Дурак». Все они конченые. Конченые, конченые. Именно поэтому они всегда, при любых обстоятельствах, слушают только себя и никого другого.