Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

Северогорске. Уверял, что это последний рубеж цивилизации, что севернее — сплошная дыра и делать там нечего. «Вы слышали про чёрные дыры? — спрашивал он меня. — Они засасывают материю. И вас засосёт. Пить будете точно. А чем там ещё заниматься? Работать для людей? Вы что, серьёзно? Тогда мне вас искренне жаль. Вы кончите неврастенией и язвой желудка — в лучшем случае. Неужели вы этого хотите? Пока не поздно, постарайтесь усвоить элементарную истину: человек должен делать то, что доставляет ему удовольствие. Я не имею в виду, конечно, пошлых наслаждений …». Такой симпатичный долговязый флегматик — обаятельная улыбка, толстые стёкла очков, кинокамера через плечо. Спорить с ним было глупо и бесполезно, и я просто смеялась над ним, когда он, снимая меня на фоне северогорских достопримечательностей, причитал о моей пропащей жизни. Но здесь мне то и дело вспоминались его пророчества. Я как будто оказалась на другой планете. Отдалилось всё, чем я жила, даже ты. Думалось, этому не будет конца.

Но однажды я обнаружила, что если привыкнуть к звёздному свету, к отблескам от застрявшего между кочками снега, а ещё не обращать внимания на, кажется, никогда не утихающий ветер, то можно совершать вечерние прогулки по тундре, простирающейся прямо за нашим общежитием. У подножия сопки я открыла несколько ожерелий маленьких, причудливой формы озёр. Одни из них гладкие, как зеркала, другие топорщатся ледяной щетиной, но каждое переливается, как жемчужина на изодранном ветрами снежном одеянии тундры. Стоять, а тем более сидеть там невозможно — околеешь, но если бегать вприпрыжку по тундре или кататься по звонкой поверхности льда, удаётся не только разогреться, но даже поболтать с тобой — отвести душу.

Не думай, что я забыла твою взбучку. Если хочешь знать, это письмо я люблю перечитывать больше других. Приятно, когда тебе головомойку. Но к моему полигону радости это отношения не имеет. Здесь точный математический расчёт. На тысячекилометровых пространствах тундры по теории вероятности не найдётся ни одной, кроме меня, особи гомо сапиенс (или даже не очень сапиенс, а просто гомо), не только шастающей в ночное время по озёрам, но в принципе допускающей такую возможность. И потом, веришь ли, эти прогулки стали для меня первым родником живой водицы. Я как будто набиралась энергии от звёзд, от тундры, от морозного воздуха. Тяжёлые мысли уносились прочь, прекратились головные боли.

А вскоре в моей комнате появилось восьмое чудо света, живое солнышко с именем, очень похожим на моё: Даша. Её привела в одно совершенно немыслимо холодное утро комендантша Нонна. Всем известно, что Нонна — выдра, но, поди ж ты, и она способна совершить прекрасный поступок.

Дарью нельзя назвать красивой или эффектной, но от неё трудно отвести взгляд. Необыкновенной её делает спокойствие, которым она переполнена. Мы привыкли к мысли, что всё относительно. Дарья опровергает этот постулат нашей беспомощной науки — её спокойствие абсолютно. Ни одного лишнего движения. Ни суеты, ни тревоги во взгляде. Она не спешит улыбнуться, не спешит заговорить. Внутренний штиль уравновешивает все её движения, все поступки. Всё, что она делает, кажется не только правильным, но единственно возможным. Любая фальшь разбивается об это спокойствие, как о скалу, и я не представляю себе, чтобы кто-нибудь кривлялся в её присутствии. Какой-то избыток, шквал, водопад женственности во всём её облике — и в пушистых завитках волос на затылке, в грациозном повороте шеи, тонких кистях рук, но более всего — в улыбке. Лицо у Дарьи немного грустное, но в улыбке эта лёгкая печаль, таящая в тёмных глазах и в изломе бровей, исчезает, растворяется бесследно, как исчезают тени в лучах полуденного солнца. Каждому, кого коснётся свет этой улыбки, немедленно начинает казаться, что именно он — тот человек, с которым Дарье легко и интересно. Но самое удивительное в Дарье то, что при всём её спокойствии в ней — громадный запас энергии и веселья.

От Севера Дарья ничего особенного не ждала и смотрит на него без всякого ужаса, скорее с весёлым любопытством. Её не смущают дощатые тротуары, не шокирует местное такси — нечто среднее между трактором и танком, не удручает вой бесконечной пурги. Деятельная и неутомимая, она сразу принялась благоустраивать наше жильё. Реня, который появился в посёлке почти одновременно с Дарьей (его задержала смерть отца), притащил ведро извести, и Дарья затеяла побелку. Я тоже белила, и моя стена получилась, естественно, лучше, чем у Дарьи — вместо унылой белой глади на ней живописные разводы, полосы, круги. На побелке Дарья не остановилась. Она стала «вдохновителем и организатором» параллельного решения двух проблем: экологической и дизайна. Втроём — (святая троица, как уже окрестили нас в общежитии) мы собирали на помойках ящики и сооружали из них мебель. Уверена, что ни один человек в мире не осмелился бы оспаривать утверждение, что мебель получилась уникальная. Реня даже предложил бросить геологию и открыть спецфирму. Чтобы не возникало сомнений относительного отечественного происхождения шедевров, на каждом предмете Реня собственноручно начертал: Сделано в СССР. Особенно ему удался уголок для гостей у входа (чтобы можно было не снимать унты). Столик и кресло с такой точностью подогнаны под длинноногую фигуру конструктора и так редко без неё пустуют, что я начинаю сомневаться в бескорыстии Рениных забот. Уж не собирается ли он увести у меня Дарью?

Знаешь, как-то так получилось, что у меня не было подруг. В Малгородке вначале мне хватало родителей. Потом появился Антон, потом я жила у тётки, где всех и всё заменяло море. Когда я вернулась, всё моё время поглощали чтение и дороги. В университетском общежитии девчонки, к которым я тянулась, и которые много значили для меня, считали меня малявкой, без конца воспитывали и не очень-то допускали меня в свою «взрослую» жизнь. Может, поэтому я так привязалась, прямо-таки прилипла к Дарье.

С появлением этого солнышка общежитие стало для меня домом, в который радостно возвращаться, да и всё остальное кажется совсем другим.

Посёлок Дальний, даже не весь посёлок, а его сердце и мозг — наша экспедиция, двухэтажный деревянный дом с высоким крылечком и почти круглосуточно светящимися окнами, — представляется мне подсвеченной огнями рампы сценой, на которой готовится к показу спектакль, а тысячекилометровые пространства вокруг, объятые темнотой полярной ночи, кажутся не только уместными, а даже необходимыми — внимание сконцентрировано на главном, не рассеивается мелочами, и актёры не отвлекаются по пустякам. Начало спектакля затягивается, и я ощущаю холодок нетерпения.

Что за пьеса, пока непонятно. Может, драма, а может, водевиль. Ясно только,