Волк в бабушкиной одежке. - Фредерик Дар

— Хорошо, — вздыхаю я, — я вижу, вы сильнее. Могу ли я спросить, что станет с моими компаньонами и со мной самим, когда вы получите формулу?

Юный блондин задумывается, затем мурлычет:

— Мы вас снова закуем и испаримся, оставив немного пищи.

— И кто же нас освободит? Сторож помещения или дед Мороз?

— Скорее дед Мороз, — говорит блондин, — это вопрос везения и невезения для вас.

Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.

Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!

— Я вам верю, — говорю я с максимальной сдержанностью. — Дайте, на чем писать…

Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.

— Мы ждем, — говорит он мне.

И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.

Раз нужно, начинаю писать белиберду.

«Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22…»

Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: «Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку — и забавлять зрителей будет слишком поздно».

Но что же придумать? Рассматриваю ручку.

— Провал в памяти? — интересуется блондин с беспокойством в голосе.

— Помолчите, сейчас припомню, — парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.

И если не «припоминаю», то, наконец, придумываю!

Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.

Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!

Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:

— Фуасса!

Он не врубается.

— Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить.

У него — не иллюзия ли? — слегка подрагивают ресницы.

Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.

— Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?

Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!

Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.

Итого четверо!

Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.

Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.

— Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.

В ответ раздаются рыдания Пинюшара.

— Знаешь, — продолжает Хранитель, — когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает… Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.

— Теперь уж нет надежды, — слезливится Жалостливый.

— Уходят лучшие, — вздыхает Толстый.

— Все прах и тлен, — углубляет Пинюшет.

— Сегодня ты здесь, а завтра мертв! — сверхуглубляет Толститель. — Сан-Антонио — я могу сказать только одно — это был человек, ты знаешь.

— Я знаю.

— Интеллигентный, умный, благородный…

— Превосходный!

— А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.

— О, да.

Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!

Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш — серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.

— Я вижу сон, или я сплю? — бормочет Обмирающий.

— Прошу прощения, что не принес жаркое, — говорю я спокойно, — но мясной отдел был закрыт.

Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.

— Значит, все отбросили когти? — спрашивает Берюрье.

— Да; у меня не было времени на венки для них.

— А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! — уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. — Когда он взбивает сливки, всегда слышно «Рран-рран!» Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания…

— Слушай, Толстый, — перебиваю я, — запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.

— Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!

Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.

— Он не заплатил мне гонорар, — жалуется Удрученный.

— Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, — успокаиваю его я.

— Деньги усопли! — шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.

— Усопли вечным сном.

— Еще не вечер, — говорю я, — надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!

Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо — звук прекрасно работающего аппарата, двазио — звук женского голоса, тризио — тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.

— Ну и что? — спрашивает Пино, удивленный моим поведением.

— Частная линия! — говорю я. — Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.