Плата за свободу - Геннадий Мурзин

– Не могли бы, подполковник, уточнить… Все-таки нам, людям из провинции, крайне интересно и поучительно.

Подкалываешь? Пытаешься раскрутить? Шиш тебе! Фомин – не дурак. Фомин может, когда захочет. Или, когда на него найдет-накатит. Как, например, сейчас.

– Ваш, майор, к скромной моей миссии интерес настораживает. И тем не менее, уважая собеседника, отвечу. ВЕРСИЯ НОМЕР ОДИН: после освобождения из-под стражи Курдюков мотанул за рубеж и залег там на дно… Майор, вы, надеюсь, меня понимаете и знаете, что значит «залечь на дно»? – Кротов не уловил сарказма и поэтому кивнул, давая знать собеседнику, что он разбирается в профессиональных терминах. – Так вот… Лежит он, миленький, например, в Турции или Греции. Солнечные ванны принимает, а я, ваш покорный слуга, здесь холодную уральскую землю носом понапрасну рою.

– Логично.

– Что «логично», майор? Логично то, что «Курдюк» нежится на песках Анталии? Или логично то, что я носом холодную уральскую землю понапрасну рою?

– Логично пока все, подполковник.

– Благодарю… А вот и ВЕРСИЯ НОМЕР ДВА: Курдюкова после выхода на свободу убрали свои. Как они любят выражаться, «замочили» и – концы в воду.

– В воду?! – переспросил Кротов. – Фигурально говоря или буквально?

– Как хотите, так и понимайте, майор, – боковым зрением Фомин заметил, что Серебряков едва сдерживается, чтобы не расхохотаться. Судя по всему, он единственный из всех присутствующих понял, что один собеседник попросту измывается над другим, но тот, другой об этом и не подозревает.

– Ну, это вряд ли…

– А почему нет? В истории криминалистики… Вы, майор, с ней знакомы?

– В общих чертах.

– Жаль. Если бы не «в общих чертах», как вы изволили выразиться, а поглубже знали сию науку, то без труда обнаружили бы там, к примеру, такой сюжетец. Мафия решила зачистить свои ряды от лиц, выработавших свой ресурс. Но исполнители столкнулись с проблемой. Нет, не с проблемой, каким способом «мочить». Тут у них нет недостатка ни в средствах, ни в способах. Проблема перед ними встала во весь рост другая, а именно: куда девать трупы? Выход был найден: они в дубовые бочки помещали труп очередной жертвы, засыпали доверху цементом, закрывали крышкой и опускали на дно глубокого и мало посещаемого лесного озера. В этом случае долгонько же придется ждать, когда всплывет труп. Цемент, как известно, с годами не только не разрушается, в том числе и в воде, а, наоборот, становится все прочнее и прочнее. А нет трупа – нет и самого преступления, не так ли, Сергей Иванович?

– Вы ужасы какие-то рассказываете… У них, там, может быть, но наши люди все делают значительно проще.

– Я бы этого не сказал, Сергей Иванович. Наши люди и на «диком Западе» любому мафиози могут дать сто очков вперед. Прелюбопытная история произошла недавно в Нью-Йорке. Ночной патруль, как обычно, объезжает закрепленный за ним микрорайон. Полицейские обращают внимание, как в окнах первого этажа одного из особняков мечутся тени. Обратите внимание: обычное патрулирование, обычные полицейские, обычное мелькание в окнах теней и всего-то. А реакция? Незамедлительная и самая решительная. Эх, – Фомин потянулся, заложив руки за голову, – нам бы такую работу. Короче так: им это показалось подозрительным. Они врываются в дом, и их глазам предстает такая картина: одни расчленяют других. Причем, живьем, причем, на кусочки. Филейная часть отдельно, потроха отдельно, лодыжки отдельно. Все это аккуратно и плотно укладывают в оцинкованные бочки, пересыпая самой обыкновенной поваренной солью. Из расчета: на одного человека – два пуда соли. Каждую такую бочку закатывают крышкой. Как мы закатываем консервные банки. Бочки ставят на хранение в подвале дома, где всегда ровная температура, где «консервы» могут простоять много-много лет. Представляете?

– Они там все могут.

Фомин хмыкнул.

– Самое любопытное, Сергей Иванович, то, кто эти «они». И те, которые расчленяли, и те, кого расчленяли члены одного и того же организованного преступного сообщества, короче – ОПС, причем сплошь состояли из представителей одной национальности – русских. Так что американские полицейские, повидавшие за десятки лет борьбы с преступностью всякого, но с подобным зрелищем столкнулись впервые. Они были в таком шоке, что не меньше года проходили курс психологической реабилитации. Но даже длительное лечение многим не помогло: их пришлось по состоянию здоровья вывести на пенсию.

– Действительно, с ума сойти можно.

– Майор, вы где служите?

– Известно, где: в управлении внутренних дел.

– А мне показалось, что в обществе защиты животных, – кто-то прыснул, подавляя смех, но под ледяным взглядом Кротова, обращенным на него, смолк. – Не у вас ли в Нижнем Тагиле иногда совершается такое, что в самом страшном сне не может присниться американскому полицейскому. Это они там слабонервные. Мы же ко всему привыкли, нас вряд ли чем-то можно удивить, – Фомин встал и направился к выходу. – Ну, я пойду, господа офицеры. А то слишком разболтался. Но я не виноват. Это все майор Кротов. Если что не так, то все претензии к нему.

Фомин вышел, аккуратно, не хлопая, как иные прочие, прикрыл за собой дверь. Он шел к себе (его комнатуха находилась в другом крыле здания). Он шел по коридору, а в голове вертелись разные мысли. «Ну, как? – спросил он сам себя и сам себе же ответил, удовлетворенно хмыкнув. – Кажется, прилично… Как и подобает интеллигентному человеку. Одних позабавил, других озадачил – и, главное, всем хорошо: нет обиженных. Впрочем, – он с сомнением почесал в затылке, – в завершающей стадии, мерзавец, все-таки не удержался и унизил Кротова. Неосознанно, конечно, неумышленно, однако от этого нанесенная обида человеку не становится слаще. Думать надо, прежде чем говорить. А на что еще-то мозги? Зачем, спрашивается, упомянул общество защиты животных, а? Ну, зачем?! Как ни крути, а оскорбление. Во-первых, его как личность, не приспособленную к реалиям, которые его окружают на работе. Во-вторых, унизил его место службы, уподобив управление самодеятельному благотворительному обществу. В третьих, если Кротов совсем тупой, а это, кажется, именно так, то он может воспринять мои слова и как намек на то, что в его управлении служат люди, похожие на животных… Нет, все-таки не устоял и подгадил, бросил-таки в бочку меда ложечку дёгтя. Да, я его положительно не переношу. Почему? Что он такого мне сделал? Ровным же счетом ничего. Да, я его отчего-то не люблю, но это же не факт, оправдывающий оскорбление. Да, он из разряда пиявок, присосавшихся к полиции и пьющих кровь его коллег из оперативных служб. Много таких пиявок вокруг, даже слишком много. Что они делают? Чем занимаются? Какая от них польза?.. Тоже мне, – он состроил на лице гримасу, – во-спи-та-те-ли! Не детский сад, чтобы вполне взрослым и уже устоявшимся личностям напоминать, что материться на службе – это нехорошо; что харкать и сморкаться в коридорах и на лестничных площадках – это неприлично, для этого есть туалетные комнаты или, на самый крайний случай, носовые платки; что мздоимство – это, по меньшей мере, аморально, а, по большому счету, преступно. Хе! Таких не воспитывать надо, а гнать поганой метлой. Лучше бы зачислили в штат пару, другую психотерапевтов, а еще лучше православного батюшку, скованного обетом молчания, с которым бы можно было поделиться самым сокровенным. Ну, если не батюшку, то хотя бы открыли комнату, в которой висели бы лики святых, горели свечи и была бы тишина, где бы человек мог хоть на несколько минут уединиться, забыться, отрешиться от мирского, глядя на Христа, вспомнить о душе, заглянуть внутрь ее, поразмыслить о сделанном, отрешиться от дурных помыслов. И никакой тебе болтологии. Это не только нравственно полезно, но и с экономической точки зрения выгодно… Кстати, – Фомин замедлил шаг, остановился, – чего это Кротов слишком назойлив был, настойчиво интересуясь моими делами? Зачем? По природной наивности или хитроумности? Не нравится мне подобный интерес. Неспроста. Возможна, правда, и случайность. Ну, глуп человек: знает же, что ему правду не скажут, а все равно спрашивает. Бывает. Однако за всякой случайностью может скрываться и закономерность… Или я уж слишком мнителен, подозревать готов всех и каждого? Хе! – Фомин ухмыльнулся. – А что говорит бригаденфюрер Мюллер в книге „Семнадцать мгновений весны“? Доверять, говорит он, никому нельзя… А мне? Мне можно!.. Не люблю я этого Кротова и все! Хоть режь. А кого, милостивый государь, ты вообще любишь? Ну… Галчонка, в первую очередь. Потом сынулю, само собой… Да… Еще? Павлушку, паршивца этакого: он больше, чем друг. Так… Еще? Алёшку Курбатова, несомненно, хотя он и не догадывается. Почему его? Ну, этому есть объяснение. Алёшка – моя копия… Похож, очень похож! Нет, только не внешне: я вон, какой медведь уродился, а он тонок, звонок и прозрачен. К тому же он умен не по годам, чего обо мне не скажешь. Из парнишки искренность так и прет, так и прет. Люблю еще сопливого недавнего юнца, а ныне уже капитана милиции за то, что он, как и я, абсолютно убежден: в органах и честному человеку найдется своя ниша, и ни что, даже ближайшее окружение, не блещущее чистотой нравов, ему не помешает остаться тем, кто он есть. Стержень есть у него, прочный, несмотря на внешнюю хлипкость, несгибаемый стержень. Въедливый, собака, настырный до ужаса: вцепится – ни за что не отпустит… Как и я… Еще? Президента. Да-да, именно Президента! Нет, не нынешнего, а его предшественника. За что его люблю? За искренность и непосредственность, за человеческие качества, которые не свойственны нашим политикам: за живой взгляд, за которым во всех случаях явно выступали боль и нежность, радость и грусть, жесткость и доброта. Он не умел и не хотел скрывать всего этого, за что всегда платил дорогую цену. Его предавали, даже те, кто ему был обязан всем, а он – никогда! Он любил и ненавидел одинаково неистово. Он уникальным в России манером пришел на вершину власти, а ушел еще более замечательно красиво: добровольно! Многовековая история государства российского на всем своем протяжении ничего подобного не зафиксировала. И что бы там о нем сегодня ни говорили, но для меня он был, есть и уже навсегда останется кумиром. Так, – Фомин, задумавшись, почесал в затылке, – а еще кого? По большому счету, больше никого. М-да… не густо, очень не густо… Да, а что же Кротов? Собственно, ничего. Не по нраву? Ну, и черт с тобой. Люби не люби, как говорится, да почаще взглядывай. Покопаюсь-ка я в его подноготной. Нет, не потому, что не ложится мужик на душу. Покопаюсь на всякий случай. Авось, и что-либо отыщу. А если нет? Ну, на нет и суда нет».