Избранные - Альфонсо Микельсен

Шли недели. Каждый раз, когда я приходил в парикмахерскую, Ольга вновь заговаривала о телефонном звонке, обещанном мне. Но звонка так и не было. Не было. Я понял, что его и не будет. Тем не менее я продолжал игру, пытаясь понять, что именно заставляло ее продолжать ненужную комедию.

Как-то раз я отважился намекнуть ей, что мне все это надоело, но Ольга сумела обезоружить меня единственной фразой:

— Другого я обманула бы. Вас — нет.

Сколько бы я отдал, чтобы остаться с ней наедине!

Я даже подумал о попытке сделать ее своей любовницей, предложив какие-то материальные блага. Однако такой ход показался мне слишком грубым. Что же делать? В общем, в глубине души я уже смирился. Но когда любишь, надеешься на невозможное.

В молодости, как только опека, навязанная мне матерью, стала мешать моей независимости, я решил, что первым шагом в завоевании свободы должен быть развод: брак я рассматривал тоже как институт подавления. Развод я оформил, как только скончалась моя мать. Тот факт, что моя жена всегда была очень сдержанна, что она полностью отвечала столь распространенному представлению об идеальной супруге, в конце концов заставил меня возненавидеть ее. Как бы я любил Ирэн, если бы узнал ее при иных обстоятельствах, если бы мог сделать ее моей без предварительных советов и разрешений, если бы все это происходило без подсчетов материальных выгод, если бы мой брак знаменовал собой победу в бунте против буржуазных традиций семейства К. из Франкфурта!

Все это мне довелось осознать только теперь, когда я попытался анализировать свое прошлое. И вновь я прихожу к выводу, что продолжаю оставаться безвольным существом, неспособным выйти из-под родительского диктата. Мне кажется, что я, как и прежде, задыхаюсь от опеки моей матери, в свое время поработившей меня и не позволившей жить самостоятельной жизнью.

Прошло столько лет, а мне все кажется, что моя мать и после смерти продолжает жить во мне. Что на меня накинуто какое-то непроницаемое покрывало, мешающее доступу света и воздуха. Все мои действия направляются ее навязчивым присутствием, и все мое существо инстинктивно протестует против любого приказа ее могущественной воли, уже в колыбели задушившей все мои порывы. Когда чья-то воля хочет подавить меня, из уголков моего подсознания возникает прежнее, всегда скрываемое желание проявить свое «я».

Я пытаюсь восстановить сегодня последовательность тех событий, определивших мою жизнь на многие годы, и удивляюсь тому, как они развернулись. Все произошло так стремительно и так незаметно, что я опомнился, уже окончательно запутавшись в паутине провалов и неудач. Теперь-то мне ясно, что, несмотря на прошедшие годы, несмотря на расстояние, отделявшее меня от родины, несмотря на то, что я считал себя исследователем новых миров, я просто повторил ошибки молодости. В моих злоключениях можно винить многих, но справедливости ради следует признать, что мое поведение диктовал мятеж против рутины, против остатков германского пуританизма.

Я уже сказал, что жажда встречи с Ольгой объяснялась тем, что, во-первых, она играла мною и, во-вторых, у меня разгорелось желание навязать ей свою волю, сломить ее хотя бы однажды. Из чувства противоречия я решил продать акции табачной фабрики, встретив скрытое противодействие одного из членов нашего семейства. Этот шаг также означал бы мою победу. Ни первое, ни второе не представляло для меня какого-либо интереса до тех пор, пока я не натолкнулся на препятствие. Именно тогда мною овладело настойчивое стремление делать по-своему.

По натуре я — эскапист. Желая избежать осложнений, я решил уехать из города. Можно было, конечно, отложить на день-два мой отъезд в отель «Виста Эрмоса», но исполнялась годовщина со дня смерти тетушки Эстер, и мне не хотелось здесь оставаться — лучше избежать встречи с Фрицем и в то же время не выглядеть невежливым. Я все еще сомневался, продавать ли мне акции «Ла Сентраль», и боялся, что при первой встрече Фриц будет этим интересоваться. И все-таки я должен продемонстрировать родственникам чувства по случаю траурной даты. Проще всего отправить им телеграмму из отеля, но телеграфа там, к сожалению, не было. Подумал я и о том, что следовало бы послать родственникам фиалки, как принято в этой стране, но тут же мне в голову пришли слова моей матери, которая накануне смерти потребовала, чтобы на ее похоронах не было безрассудных трат на покупку цветов. Мне показалось, что я уважу память моей матери, если воздержусь от расхода и не пошлю букет родственникам тетушки Эстер, тем более что со дня ее смерти прошло уже достаточно лет. Мерседес, с которой у меня установились дружеские отношения, посоветовала мне отправить в адрес кузена «суфрахио» (так католики называют отпечатанный на машинке небольшой текст, купленный в церкви за определенную сумму; деньги идут на церковные расходы, а любимое существо благодаря «суфрахио» проводит в чистилище очень небольшой срок). Правда, сама Мерседес не верила в силу «суфрахио». Что же касается моей религиозной совести — хотя от нее мало что осталось, — то совесть сразу же отвергла этот «пропуск в вечную жизнь», напоминающий средневековые индульгенции. Как бы содрогнулись в своих могилах все мои предки-кальвинисты, узнав, что здесь, на земле, я оплачиваю возможность улучшить положение тетушки Эстер на небесах!

Но так или иначе, я должен был выказать семейству К. свои чувства по упомянутому поводу. Помогла мне мисс Грейс, вернее, ее практический британский ум — она посоветовала подать нищим в память тетушки Эстер милостыню. Идея показалась мне великолепной, и я принялся за ее осуществление. Я направил чек на пятьдесят песо на имя Фрица и написал ему краткое письмо, в котором сообщал, что меня нет в городе и что я прошу его раздать эту сумму бедным в память о его покойной матери.

Я никак не мог предположить, что подобное проявление моего уважения к покойнице будет истолковано Фрицем отрицательно. Получив мое письмо, Фриц разорвал чек и в таком виде вернул его мне, передав через своего секретаря, что не нуждается в моих подачках и отныне не желает иметь со мной ничего общего.

Я растерялся. Единственное, что пришло мне в голову, — это позвонить вдове кузена Альберто и рассказать ей о случившемся. По ее мнению, я был прав, но она добавила, что впредь мне нечего надеяться на восстановление отношений с Фрицем.

— У него дикий характер, и он не изменит своему слову.

Неужели Фриц мог подумать, что я собирался оскорбить его? Он давно, и достаточно, знал нашу пуританскую среду и мог не удивляться тому, что я не направил ему цветы или «суфрахио». Искренность моих намерений должна была бы оправдать неловкость моего поступка. Фриц понял все превратно. Я попытался просить его о личной встрече, прибегнув к помощи секретаря Лицта, набожного и искреннего немца. Но последний отговорил меня. Трудно поверить, что никогда больше я не встречусь с Фрицем, — так я потерял самого близкого друга молодости, а ведь желание общаться с ним, получать от него советы было одной из причин, побудивших меня приехать именно в эту страну.

Разрыв с Фрицем еще больше отдалял меня от прошлого. Я был похож на конкистадора, сжигающего свой корабль. Каким одиноким я оказался. Одиноким, как никогда! Я заперся в своей спальне в пансионе. Мне казалось, что только маленькая, принадлежавшая некогда моей матери Библия, которую я хранил, как спасательный компас, связывала меня с былым.

Разрыв с Фрицем терзал меня в течение нескольких дней. Я попытался объяснить все происшедшее своей нечуткостью, незнанием среды, неумением прилаживаться к обстоятельствам. Но это заблуждение скоро рассеялось. И произошло все это, как только я отважился вступить в джунгли коммерции, подгоняемый жаждой наживы.

VI

После того как отношения с Фрицем были окончательно порваны, решение вопроса о времени продажи моих акций зависело лишь от соображений сугубо экономических. Я чаще посещал контору Переса, который казался мне великим чародеем в области свершения всяких сделок. Он особенно поднялся в моих глазах после того, как превратил в золото обычную колючую проволоку, перекупленную и всего лишь чуть задержанную с продажей. Адвокат предложил и мне участвовать в некоторых «мероприятиях», в частности в застройке одного из загородных районов столицы. Я мог выгадать здесь гораздо более высокую прибыль, чем приносили в то время мои акции «Ла Сентраль». Более всего меня привлекала перспектива получить пост одного из членов директивного совета, если сумма моих вкладов окажется достаточно значительной. Я мог бы помочь своим опытом успеху предприятия, а затем стать чиновником какой-либо местной административной машины, о чем я, собственно, и мечтал. Тогда мне легче было бы строить планы на будущее. Сделки помогут мне познать здешний мир; я постепенно забывал бы о том, что моя жизнь может обрести смысл только после окончания войны.