Лавиния - Урсула Ле Гуин

– Да уж, это скорей начало, а не конец истории, – согласилась я.

Мы оба задумались. Потом он пробормотал:

– Нет, все это никуда не годится! Я велю им ее сжечь.

Что бы он ни имел в виду, мне отчего-то очень не понравился его тон.

– Ты тоже хочешь смотреть, отплыв на своем корабле подальше, как на берегу горит огромный погребальный костер? – спросила я.

Он коротко хохотнул.

– А ты жестока, Лавиния.

– Не думаю. Хотя, пожалуй, жаль, что это не так. Мне, возможно, жестокость еще очень даже понадобится.

– О нет, нет! Жестокость – это удел слабых.

– Вот уж не только слабых! Разве хозяин не сильнее раба, которого он бьет? Разве не проявил жестокости Эней, оставляя Дидону? Из них двоих слабой была, конечно же, она.

Поэт встал – высокая тень в неясном свете звезд, – немного походил по поляне, потом сказал:

– В подземном мире Эней встретил одного старого друга, Деифоба, сына троянского царя Приама. Когда его брат Парис, бежавший с Еленой Прекрасной – помнишь, я тебе о ней рассказывал, – был убит, троянцы отдали Елену в жены Деифобу.

– Почему же они попросту не вывели ее за ворота и не велели ей возвращаться к мужу?

– Троянские женщины тоже задавали этот вопрос, но мужчины и слушать их не желали… В общем, когда греки взяли город и Менелай, законный муж Елены, явился и стал искать свою жену, из-за которой и случилась эта война, Елена сама вышла ему навстречу и сама отвела его в спальню, где крепко спал ее новый муж, Деифоб. Он спал так крепко, что даже звуков битвы не слышал. А Елена не только не разбудила его, но и выкрала его меч. Так что нечастный Деифоб проснулся навстречу собственной смерти. Грек Менелай не только заколол его, но и отсек ему руки, изрубил лицо, совершенно обезумев от жажды мести, опьяненный видом крови и присутствием этой женщины, на глазах которой и творилось убийство. Короче говоря, Деифоб отбыл в страну вечной тьмы, где через много лет его и встретил Эней. Точнее, встретил его тень. Но даже тень Деифоба выглядела изуродованной; страшные раны, нанесенные мечом Менелая, так и не затянулись. Они с Энеем немного поговорили, но тут вмешалась провожатая Энея [39]: на разговоры нет времени, сказала она, надо торопиться. И тогда безжалостно убитый Деифоб сказал: «Ступай, уходи отсюда, Эней. Ты – моя гордость и слава. Со мной покончено. Еще мгновенье – и я вновь присоединюсь к толпе теней, вернусь в страну вечного мрака. Надеюсь, тебе уготована лучшая судьба». И он, отвернувшись от Энея, пошел прочь.

Я сидела молча. Мне хотелось плакать, но слез не было.

– И меня тоже скоро не станет, – сказал поэт. – И я присоединюсь к толпе теней, уйду в страну вечного мрака.

– Но ведь еще не пора!.. – вырвалось у меня.

– А ты удержи меня здесь! Удержи меня здесь, Лавиния! Убеди меня, что лучше быть живым. Что лучше быть живым рабом, чем мертвым Ахиллом. Скажи, что я могу завершить свою поэму!

– Если ты никогда ее не завершишь, ее никогда не будет, – сказала я первое, что пришло мне в голову, просто чтобы хоть немного его успокоить. – Да и как иначе ты намерен завершить ее, если не свадьбой? Может, убийством? Неужели ты должен заранее решить, как она закончится, а не тогда, когда доберешься до ее конца?

– Нет, – сказал он. – На самом деле я ничего решать не должен. И конец ее, честно говоря, от моего решения совершенно не зависит. Скорее уж я должен выяснить, каков этот конец. Или уж, если исходить из нынешнего положения дел, попросту сдаться, ибо нет у меня сил продолжать работу. Вот в чем главная моя беда. Я слаб. Так что конец будет жестоким. – Он встал и снова несколько раз прошелся между мной и алтарем неслышными шагами. Потом наконец остановился, протяжно вздохнул и снова сел, обхватив руками колени. – Расскажи мне, чем вы с Сильвией занимаетесь, о чем говорите. Расскажи об этом ручном олене. Расскажи, как ты готовишь соль. Расскажи, умеешь ли ты прясть и ткать. Учила ли тебя этим искусствам твоя мать? Расскажи, как ты в начале лета отпираешь и вычищаешь кладовые, как потом держишь их несколько дней открытыми и молишься пенатам, чтобы они вновь наполнили эти кладовые плодами нового урожая…

– Ты же все и сам знаешь.

– Нет. Только ты можешь рассказать мне об этом.

И я рассказала ему обо всем, что он хотел знать, и, по-моему, мне удалось немного его этим утешить.

Весь следующий день в Альбунее я провела в полном одиночестве. Воздух в лесной чаще казался тяжелым от запаха серы, у меня даже порой перехватывало дыхание, особенно если я подходила слишком близко к источнику. Я побрела прочь от него и вскоре вышла на тропинку, ведущую вверх по крутому склону холма к утесу, нависшему над лесом. Деревьев на утесе не было совсем, так что видно оттуда было далеко, и я заметила на западе, у самого горизонта, яркую светящуюся полоску: море. На вершине холма я нашла уютную полянку и, присев на редкую мягкую травку, прислонилась спиной к стволу упавшего дерева. Солнце приятно пригревало, и я долго просидела там. У меня были с собой веретено и мешочек с шерстью – женщины у нас всегда носят с собой какую-то часть своих пенатов, – и я потихоньку пряла тонкую нить для легкой летней тоги, палия или гиматия, так что такого количества шерсти мне должно было хватить надолго. Погруженная в свои мысли, я пряла, время от времени отрываясь от работы и любуясь окрестными холмами и лесами, одетыми в зеленый майский наряд. В полдень я съела немного сыра и кусок пшеничного хлеба, а потом нашла ручеек и напилась. У ручья росли дикий латук и кресс-салат, и я с удовольствием поела этой свежей зелени, хоть и собиралась всячески ограничивать себя в еде и даже, может быть, попоститься, хотя поститься мне всегда бывает очень трудно. Затем я еще раз обследовала вершину холма, а когда солнце прошло примерно половину своего пути от зенита до края небес, я снова углубилась в лесную чащу и, стараясь обойти вонючий сернистый источник с наветренной стороны, вышла к святилищу. Устроившись на овечьих шкурах, я немного поспала, поскольку прошлой ночью спать мне почти не пришлось, а когда проснулась, уже спускались сумерки, и крупные белые ночные бабочки кружили над священной поляной, трепеща крылышками и то поднимаясь над землей, то опускаясь. Их беспорядочное мельтешение, создавая подобие некоего подвижного фантастического лабиринта, прямо-таки завораживало, так что я просто глаз оторвать не могла. Я сонно следила за танцующими бабочками и вдруг сквозь это движущееся облачко увидела моего поэта. Он, как всегда, стоял по ту сторону алтаря.

– Эти ночные бабочки похожи на души в подземном мире, – сказала я, все еще пребывая в полусне.

– Ужасное место! – воскликнул он. – За темной рекой там простираются болотистые равнины, где все время слышится плач – слабый, еле слышный, жалобный плач, доносящийся словно из недр земли… Это плачут души младенцев, которые умерли при родах или в колыбели; умерли, так и не успев начать жить. Они лежат на земле, в тростниках, окруженные темнотой, и плачут. Но никто к ним так и не приходит.

Сон моментально слетел с меня.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

– Я там был.

– Ты был в нижнем мире? С Энеем?

– А с кем же еще я мог там побывать? – сказал он. И неуверенно огляделся. Тихий голос его сегодня звучал совсем глухо. Казалось, он колеблется, не зная, продолжать ли ему рассказ. – Проводником Энею служила сивилла… А кому служил проводником я? Я встретил его в таком же лесу, как этот. Его дорога проходила через тот темный лес. А я только что вышел из подземного мира и наверху сразу повстречался с ним. Я и показал ему путь туда… Но когда же это было? Ох, до чего же трудно умирать, Лавиния! Я так устал! И мысли мои путаются…

– Ну да, и, по-моему, ты что-то не то рассказал мне насчет тех младенцев, – кивнула я. – За что их наказывать, если они еще и не жили? Как могли их души оказаться там, если у них еще и душ-то не было – не успели вырасти? Неужели туда попадают и души мертвых котят, и тех ягнят, которых мы приносим в жертву, и тех человеческих зародышей, которые до срока появляются на свет из-за выкидышей? Если там нет этих душ, то почему же туда должны попасть души младенцев? А если ты просто выдумал это болото, полное несчастных мертвых плачущих малышей, то это очень плохая выдумка. Ты нехорошо поступил, неправильно!

Я была чрезвычайно разгневана. И воспользовалась вторым из двух самых сильных слов, которые знала: «нефас», что означает «неправильно, недозволено, кощунственно». У этого слова много значений, но я имела в виду именно эти. «Нефас» – это как бы тень, оборотная сторона второго великого слова «фас» – «правильное, должное, дозволенное богами, благочестивое».

Поэт опустился на землю, как бы сложив пополам свое длинное, сотканное из теней тело, и я заметила, какими усталыми стали его движения, как бессильно клонится его голова; казалось, он изможден до предела и окончательно побежден; но жалеть его я совершенно не собиралась и безжалостно заявила: