Лавиния - Урсула Ле Гуин

Так что мне пришлось терпеть, и я, пока Турн оставался у нас в гостях, вела себя, как и подобает покорной и тихой дочери семейства, лишь изредка роняя за общим столом два-три слова. Турн, честно говоря, на меня особого внимания и не обращал. Да и зачем? Ведь убедить ему нужно было не меня, а моего отца. Ну а мать моя и без того уже была полностью им покорена и завоевана. Бедняге Турну пришлось нелегко: вызвав обожание Аматы, он должен был не только не обидеть при этом Латина, но и суметь вызвать его одобрение, заинтересовать разговорами, не позволяя, впрочем, и Амате обижаться на то, что ей уделяют мало внимания. Турн был человеком пылким, импульсивным, привыкшим все делать по-своему, а вот за собственным языком он следить совсем не привык, да и не умел. Он вполне успешно продолжал свои осторожные ухаживания за Аматой, но временами, поглядывая на него, я отчетливо понимала, что и ему не меньше, чем мне, отчаянно хочется, чтобы эти пиры поскорее закончились. Я даже испытала к нему нечто вроде дружеского сочувствия. В общем, в качестве двоюродного брата Турн мне, пожалуй, даже нравился.

Оказалось, что тот противный африканский зверек, пока я была в Альбунее, ухитрился больно укусить мою мать, после чего исчез. Позже выяснилось, что его прикончил один из наших гончих псов. Он выжрал его внутренности, а остальное бросил под стеной дома, где эти жалкие останки и обнаружила одна из наших ткачих. Бедняжка была беременна и, решив, что это трупик младенца, страшно перепугалась. Она с воплями рухнула на землю, у нее начались преждевременные роды, и она родила мертвого ребеночка. Так что африканская тварь действительно принесла нашему дому одни несчастья.

В Альбунею я вновь пришла в первый день мая. Из дому мы с Маруной вышли поздно, и уже начинало темнеть, когда я наконец повесила на ветку дерева, росшего на священной поляне, корзинку с припасами, желая уберечь еду от грызунов и насекомых. Я благословила алтарь и разбросала по земле овечьи шкурки, чтобы хоть немного подсохли к тому времени, как нужно будет ложиться спать. Я в очередной раз пожалела, что не могу разжечь костер, хотя бы для поднятия настроения, но захваченный с собой горшок с углями я оставила у Маруны. Сгущались сумерки; я сидела, следя, как гаснут последние лучи заката, и деревья, обступавшие меня со всех сторон, казались мне сейчас гораздо более мощными и страшными, чем днем. Где-то вдали, справа, прокричала сова. Но ей никто не ответил.

Лес был окутан прямо-таки всеобъемлющей тишиной, и я чувствовала, что сердце мое уходит в пятки. Ну что я за дура! Зачем я сюда явилась?! Что я помню о той последней ночи, которую провела здесь? Ну да, мне снился какой-то человек, который якобы умирал где-то далеко отсюда и через несколько столетий от сегодняшнего дня. Но какое это имело ко мне отношение? Неужели только ради свидания с этим призраком я снова пришла сюда, да еще и с дурацкой корзинкой, полной еды?

Я вдруг почувствовала себя страшно усталой, прилегла и довольно быстро уснула.

Проснулась я внезапно в полной темноте; даже звезд на небе не было. Но я все же посмотрела в сторону алтаря. Да, тот, кого я надеялась увидеть, был на прежнем месте, по ту сторону жертвенника.

– Здравствуй, поэт, – окликнула я его.

– Здравствуй, Лавиния, – ответил он.

Легкий дождичек стучал по земле и по листьям деревьев. Потом перестал, снова пошел и снова перестал.

Поэт подошел к тому месту, где сидел в прошлый раз, и уселся прямо на землю, обхватив колени руками.

– Тебе не холодно? – спросил он.

– Нет. А тебе?

– Холодно.

Мне опять захотелось предложить ему овечьи шкуры, чтобы он мог постелить их на сырую землю и прикрыть спину от дождя, но я понимала, что это бессмысленно.

– Наш корабль уже входит в гавань, – сказал он. Его негромкий голос был полон затаенного смеха и страсти, но речь струилась неторопливо и спокойно, даже когда он не произносил нараспев строки своей поэмы. Да, он еще в ту, самую первую ночь объяснил мне, что именно так называется его песнь: эпическая поэма. – Это та самая гавань, где попались в ловушку суда полководца Помпея [38]. Я чувствую, как уменьшилась высота волн. Ненавижу качку! То взлетаешь вверх, то проваливаешься вниз!.. Впрочем, теперь я по качке почти скучаю. Скоро мы высадимся на берег, и там никаких волн уже не будет, а будет только жесткая постель, жар, пот, боль и озноб, который то усиливается, то чуть ослабевает… Ах, какую чудесную возможность хоть ненадолго уйти ото всего этого даровал мне неведомый добрый бог! Оказаться здесь, в темноте, под дождем, мерзнуть, мокнуть, дрожать от холода… Ты дрожишь, Лавиния?

– Нет. Мне хорошо. И мне очень жаль…. – я просто не знала, что ему сказать, – мне очень жаль, что ты так плохо себя чувствуешь.

– Да нет, чувствую я себя совсем не плохо. Даже очень хорошо. Ведь мне даровано то, что редко бывает даровано поэтам. Возможно, потому, что свою поэму я так и не закончил и как бы продолжаю существовать в ней. Даже умирая, я все еще живу внутри ее. И ты тоже. Ты тоже можешь жить внутри ее, находиться здесь, разговаривать со мной… хотя написать об этом я уже не смогу. Расскажи мне, Лавиния… Расскажи мне, дочь царя Латина, как обстоят дела у вас, в Лации?

– Весна у нас была ранней. Окот и отел прошли хорошо. Пшеница и ячмень взошли дружно, и всходы уже довольно высоки. Пенаты нашего дома и города по-прежнему нас охраняют, вот только соли осталось маловато, и мне вскоре придется отправиться к устью нашей реки-отца, откуда я и привожу домой соль. Только она смешана с землей и песком, так что ее сперва нужно очистить, потом выпарить, прокалить, вымочить, снова высушить, растолочь, ну и так далее – в общем, все как всегда, чтобы она стала пригодной для употребления.

– Как же ты научилась всему этому?

– Наши старые женщины меня научили.

– Не мать?

– Моя мать родом из Ардеи. У них там солончаков даже поблизости нет. Они за соль готовы отдать такой дом, как наш. Потому-то все наши женщины и владеют умением вываривать соль. Мы ее используем и для торговли, и для обмена. Вот только соль для жертвенной пищи, сальсамолы, мне приходится готовить самой. От начала и до конца.

– Чем бы ты хотела сейчас заняться?

– Поговорить с тобой, – призналась я.

– О чем же ты хотела бы поговорить?

– О троянцах.

– А что еще ты хочешь узнать о троянцах?

Я немного растерялась, но потом слова сами полились у меня изо рта, хотя и не совсем складно:

– Когда Троя горела… Эней и его жена Креуса… они ведь бежали по улицам города, пытаясь спастись… Эней вел сына за руку, а она шла следом за ними. А потом она от него отстала. И греческие воины убили ее. И ты рассказывал, что позже она явилась ему во тьме среди разрушенных и горящих зданий, очень высокая, куда выше, чем была при жизни, и сказала, что он должен поскорее уходить, выбираться из города, спасать своих людей. А он попытался обнять ее, удержать – он три раза пытался это сделать, – но не смог, ибо она была всего лишь тенью. – Поэт молча кивнул. – Но ты упоминал, что впоследствии Энею удалось спуститься в нижний мир и поговорить там с тенями мертвых. А свою жену он там встретил?

Поэт долгое время молчал, потом сказал:

– Нет.

– Наверное, он просто не смог ее отыскать среди стольких теней, – сказала я, пытаясь представить себе царство мертвых.

– Он ее не искал.

– Но я не понимаю…

– И я тоже не пытаюсь ее найти. И вряд ли буду знать о ней существенно больше, когда и сам попаду в подземный мир. Каждому из нас уготована… своя жизнь после жизни. Эней тогда Креусу потерял. Среди горящих зданий на улицах Трои, заваленных трупами. Потерял навсегда. Назад он оглядываться не мог. Ему нужно было заботиться о своих людях.

Через некоторое время я спросила:

– Куда же он со своими людьми направился, когда им удалось бежать из Трои?

– Они долгое время скитались по Внутреннему морю, не зная, куда податься, и выбрали неверное направление. Они высадились на острове Сицилия и некоторое время прожили там. Там Анхис, отец Энея, и умер. А троянцы снова пустились на поиски обетованной земли, но страшная буря разметала их корабли и выбросила на дикий берег Африки.

– И что же они стали делать?

– Они поблагодарили богов за спасение, потом убили оленя и наконец-то поели досыта. А потом Эней и его верный друг Ахат отправились на разведку; они ведь даже не знали, что это за страна такая. Вскоре они вышли к какому-то городу, который еще только строился. Город назывался Карфаген, а тамошние люди оказались финикийцами. Их царица Дидона приветливо встретила путешественников…

– Расскажи мне о ней.

Поэт молчал; он, похоже, колебался, и я сразу поняла, что его молчание связано именно с царицей Дидоной.

– Наверное, Эней влюбился в эту Дидону, – сказала я и сразу почувствовала, как меня охватывает какая-то странная скука или разочарование.

– Скорее она в него влюбилась, – поправил меня поэт. И с мрачным видом прибавил: – Но, по-моему, это не совсем подходящая для юной девушки история. Не стоит мне ее тебе рассказывать, Лавиния.