Близкие люди - Татьяна Устинова

В вестибюле молодцеватый охранник читал детектив, засунутый для конспирации в ящик стола. На Степана он посмотрел вопросительно и ящик моментально задвинул.

— Мне нужна… — Степан внезапно забыл, кто именно его вызвал, и полез в нагрудный карман за бумажкой. — Так, сейчас я найду…

— Вы, наверное, Павел Андреевич? — спросили рядом. — Дима, это ко мне, один из родителей. А я Инга Арнольдовна.

Степан обернулся.

Неизвестно почему — может, из-за экзотического имени, а может, потому, что он был страшно зол на нее, — он ожидал увидеть высоченную костлявую стерву средних лет с жалким пучком желтых волос и лошадиными зубами.

Она была не слишком высока и как-то подозрительно молода. У нее были блестящие и прямые каштановые волосы, завивавшиеся к подбородку, ровные длинные брови, светлая кожа и яркие глаза. Держалась она очень строго, но как-то так, что Степану моментально расхотелось с ней скандалить.

— Пойдемте, Павел Андреевич, — сказала она. — У нас всего только пятьдесят минут, а разговор предстоит долгий.

— Долгий? — пробормотал Степан, глядя ей в затылок. Она шла впереди, длинная юбка развевалась, приоткрывала изящные щиколотки.

— Сюда, пожалуйста. — Она пропустила его вперед в какую-то небольшую уютную комнату с креслами, диванами, пальмами и аквариумом. Степан протиснулся в дверь, чуть не задев вполне достойную грудь Инги Арнольдовны, туго обхваченную дорогой водолазкой. Забавляясь, он как бы даже немного замешкался в дверях, чувствуя эту грудь в двух сантиметрах от своей рубахи.

Интересно, если ущипнуть ее за зад, что она будет делать?

Подпрыгнет, завопит, позовет охрану, вызовет милицию?

— Хотите чаю или кофе? — как ни в чем не бывало спросила учительница его сына, которую он только что так… осязаемо мечтал ущипнуть за зад.

— Нет, — отказался он. Ему было смешно и немножко неловко. — Спасибо. Если вы не против, я хотел бы выслушать ваши претензии. У меня времени совсем нет.

Она взглянула на него своими яркими глазами, задержала взгляд и отвернулась. Сухо щелкнула кофеварка, в комнатке остро и привычно запахло кофе.

— Иван очень славный мальчик, — начала она, и Степан посмотрел на ее губы. У нее был выразительный маленький рот, который произносил слова правильно и приятно. Так умеют говорить только прибалты. — Он немного не уверен в себе, но вы, наверное, это и сами знаете…

— Да как вам сказать… — пробормотал Степан. — Я передумал. Налейте мне кофе. — И добавил, решив быть вежливым: — Пожалуйста.

Она налила ему кофе.

— Сахар?

— Нет, — сказал Степан, — не нужно. Так почему вы хотите отчислить моего славного, неуверенного в себе мальчика?

Она прошлась по комнате и села в некотором отдалении от него. Взору Степана снова открылись щиколотки, которые он моментально стал добросовестно рассматривать.

— Павел Андреевич, — сказала она негромко, — конечно, я не собираюсь его отчислять. Я сказала это просто так, чтобы… заманить вас в школу. Мы не отчисляем детей, как вы совершенно правильно заметили.

— А если я сейчас допью кофе, встану, пойду к директору и расскажу ему, как вы угрожали моему сыну, вас не отчислят из этой школы? — спросил Степан лениво. — А, Инга Арнольдовна?

Несмотря на грудь и щиколотки, несмотря на яркие глаза и красивый рот, несмотря на тонкую талию, обтягивающую водолазку и блестящие волосы, он совершенно не собирался прощать ей вчерашний разговор по телефону и свои сегодняшние метания на работе, чтобы вовремя уехать, а потом в переулке в поисках места для машины. Все-таки он был бизнесмен и начальник, а она — как там ее по имени? — училка в средней школе.

Она поставила чашку. Чашка звякнула о блюдце.

— Как вам угодно, — сказала Инга Арнольдовна холодно. — Вы хотите прямо сейчас отправиться к директору?

Степан молчал, рассматривая на стенах детские рисунки. Некоторые были очень даже ничего, особенно вон та лошадь на летнем лугу. И горы, на вершинах которых лежит снег. И пальмы на берегу океана. Это, очевидно, рисовал кто-то из старшеклассников. А вон кошка, больше похожая на швабру, с котятами, больше похожими на кроликов. И лондонский Биг-Бен с несколько кривоватым циферблатом знаменитых часов. Огромный букет цветов, лохматых, как клубки шерсти, побитые молью, в крошечной вазочке. А вон картинка, которую в прошлую субботу они старательно рисовали вдвоем с Иваном. Трава, пенек, рядом с пеньком — серый еж. Иван назвал картину «Лето в лесу».

— Так о чем вы хотите со мной разговаривать? — спросил Степан с тяжелым вздохом, отрываясь от созерцания рисунков. — О директоре?

— Павел Андреевич, — начала Инга Арнольдовна и остановилась.

Она совершенно не знала, как с ним разговаривать. Не то чтобы он как-то особенно грубил, или хамил, или пытался поставить ее на место, как многие родители в этой школе для богатых детей. Но он был какой-то на редкость равнодушный.

Как будто не о его сыне шла речь, а о чьем-то чужом. Или он сразу проникся к ней недоверием?

Он выглядел как огромное большинство страдальцев, составляющих клан предпринимателей, к которому относился и Павел Андреевич Степанов.

У него были хомячьи щечки, сонные голубые глаза и широченный солдатский затылок, просвечивающий наивной розовой кожей сквозь короткие волосы на макушке. Конечно, он был дорого и со вкусом одет, и это как-то… примиряло, хотя и не спасало окончательно.

— Павел Андреевич, — начала она снова, — Иван замечательный мальчик, но у него, как бы это выразиться поточнее, смещены все понятия. Он читает совсем не то, что написано, и не хочет или не может менять свою точку зрения. Его невозможно переубедить. Ему невозможно объяснить, что он не прав. Например, недавно мы читали рассказ Джека Лондона о боксере, который не смог победить потому, что ему не на что было поужинать. Это рассказ… о силе духа, а вовсе не об ужине, вы же понимаете. А Иван ничего не понял, кроме того, что боксер был голоден. И слушать ничего не стал. Он в конце концов даже заплакал, так ему было жалко этого боксера именно потому, что он был голоден, а не потому, что он проиграл.

— А вы точно знаете, за что именно нужно жалеть, а за что не нужно? — спросил Степан с удивившей его самого злобой в голосе. — Совершенно точно?

Инга Арнольдовна посмотрела на него с изумлением.

— Речь идет о литературе, — произнесла она осторожно. — Только о литературе, и то, что имел в виду писатель…

— Он сам сказал вам, что именно имел в виду?

— Кто? — не поняла она.

— Писатель.

— Павел Андреевич, — кажется, она даже разволновалась немного, — есть непреложные законы, которым необходимо следовать, особенно когда мы пытаемся учить детей…