Островитяния. Том первый - Остин Райт

Это было похоже на сон, но сон страшный, не выпускающий из своих тесных объятий. Я зажег пять больших свечей и задернул толстые тускло-коричневые шторы.

Звякнул колокольчик. Взяв свечу, я спустился по темной лестнице и отпер дверь.

— Ланг? — спросил из темноты мужской голос.

— Да.

— Вам почта.

Сразу четыре письма! Они пришли из того, реального, так легко ускользавшего от меня мира. Поставив свечу на стол, я стал распечатывать их одно за другим.

Первое письмо было от миссис Гилмор. Она советовала навестить семью Ривсов, что доставит ей и ее мужу удовольствие увидеться там со мной, и присовокупляла, что ее мужу очень нравится мой друг Дорн.

Второе — от Р. К. Гэстайна, главы одной из самых крупных в мире компаний по добыче нефти, о котором я много слышал еще от дяди Джозефа. Гэстайн писал, что говорил обо мне с дядей и сожалеет о том, что не смог встретиться со мной до моего отъезда. Не могу ли я чем-нибудь помочь одному из его инженеров, Генри Дж. Мюллеру, который собирается прибыть в феврале для изучения обстановки в Островитянии? Он (то есть великий Р. К.) будет мне за это очень признателен. В конце он желал мне счастья и успехов в моей деятельности.

Дядя Джозеф прислал короткое, деловое письмо с просьбой о коммерческой информации. Одновременно дядюшка не упустил случая проверить мою сообразительность: упомянув о Р. К. Гэстайне, он как бы вскользь назвал его очень влиятельным человеком. Что ж, намек ясен!

Оставалось еще одно письмо. Адрес был написан явно женской рукой, старательным ученическим почерком. Кто же из тех девушек, с которыми я договаривался о переписке, смог так почувствовать мое одиночество и догадался послать письмо с тем же кораблем, на котором плыл я, чтобы не заставлять меня ждать долгие месяцы? Она рассказывала обо всем понемногу: о том, что в Нью-Йорке ветрено, о пьесе, которую она смотрела, о школьных делах и о предполагаемой поездке за границу будущим летом.

В заключение автор письма писала:

«Мама взяла для меня в библиотеке книгу про Островитянию. Она называется «Путешествие в современную Утопию», и написал ее Джон Картер Карстерс. Может быть, вы ее читали. Мне она кажется немного замысловатой, но все равно очень нравится. Я все разглядываю эти чудные карты и представляю, что я там. Если у вас случатся какие-нибудь поездки, мне бы так хотелось, чтобы, вы рассказали мне, где успели побывать. А я могла бы заглянуть в карту и прочитать, что он об этом пишет. Мама обещала купить мне эту книжку, конечно, это куда лучше, чем когда ее нужно отдавать через две недели.

Надеюсь, дела у вас там идут так, как вам бы этого хотелось. Ведь это очень далеко, а так ужасно — быть несчастным вдали от дома.

Я перечитал письмо. Теперь я хорошо представлял себе автора — семнадцатилетнюю девушку, — так живо выразилась она в каждой строчке. Словно она сидела сейчас напротив, а на столе между нами были разложены расписания. Стройная и юная, несказанно свежая, ребячливая, но полная достоинства и такая простодушная…

На третий день моего пребывания в Островитянии, в воскресенье, пообедав с Уиллсами и навестив Перье, которые уговорили меня с ними поужинать, я пошел домой через город один. Улицы были слабо освещены редкими свечами на угловых домах, прикрытыми от ветра колпаками из желтой провощенной бумаги. В нескольких последних кварталах улочки стали совсем узкими и запутанными. Над головой звезды сияли в теплой тьме летней ночи. Я сворачивал то направо, то налево и уж думал было, что заблудился, но вдруг оказался прямо напротив своего дома.

Глаза еще не успели привыкнуть к свету. Я поднялся в столовую и увидел горящую свечу и мужчину, сидящего за столом перед ней. Заметив меня, он медленно поднялся, и я различил грузный силуэт, бородатое лицо и вспомнил о легендарном существе, о могучем Доне.

— Джиродж, — сказал мужчина. Как и все островитяне, представляясь иностранцу, он назвал лишь себя, не спросив моего имени. Его же имя Джиродж лишь внешне напоминало англосаксонское Джордж и было древним островитянским именем, означавшим «пшеничное поле». И все-таки я буду писать — Джордж.

Так состоялось наше знакомство. Он и оказался тем самым «слугой», которого обещал прислать мне Эрн, но уже после первых фраз, которыми мы обменялись, стало ясно, что я не смогу распоряжаться им как обычным слугой. Неожиданно я оказался в довольно затруднительном положении. Джордж принадлежал к благородному обществу. Эрн не предупредил об этом меня и ничего не объяснил Джорджу, и не потому, что был недостаточно опытен, а просто потому, что, будучи островитянином, был вполне уверен, что любой, попав в подобную ситуацию, тут же сам во всем разберется. К счастью, мне это удалось, хотя и в последнюю минуту.

Джорджу было под шестьдесят, он был холост и около тридцати лет прослужил в островитянской армии. Его старший брат владел земельными угодьями в провинции Герн, был соседом и давним знакомым Эрнов, и потому Эрн решил, что, как приятель и драгоман, Джордж подойдет мне больше, чем просто слуга. После службы в армии Джордж имел право вернуться в поместье брата, но он не хотел так сразу возвращаться к сельской жизни. Разумеется, ему был назначен пенсион, и Джордж мог жить в праздности, ноне такова была его натура.

Беседа у нас получилась весьма учтивой, но теплой и дружеской. Нашлась масса поводов повеселиться. Мы обсудили условия, и Джордж отправился за своими пожитками.

Нет нужды говорить, что в первые недели работы у Джорджа не было особых забот. Он с удовольствием, хотя и медленно, осваивал английский, ухаживал за садом на крыше и наводил справки по некоторым коммерческим вопросам. Я ожидал, что у меня будет слуга в полном смысле этого слова, но чем больше я наблюдал за Джорджем, тем больше он мне нравился. Быть может, он не блистал умом, но был превосходно воспитан и располагал запасом всевозможных полезных для меня сведений. Хотя служба у меня его и забавляла, он всегда мог дать совет по вопросу, выходящему за пределы кругозора обычного слуги. Он был наивен и добродушен. И, несмотря на густую бороду с проседью, в душе оставался мальчишкой.

Я уже почти привык к незыблемо покойной жизни Города, однако с течением времени накапливалось множество мелких, почти неуловимых подробностей, смущавших и раздражавших меня своей необъяснимостью. Присматриваясь к местной жизни, я — то с удивлением и любопытством, то с внутренней усмешкой — старался объективно и трезво уяснить себе ее механизм. И вдруг меня охватывала дрожь беспричинного ужаса. Что же так влияло на меня? Это никогда не было чем-то отдельным, конкретным. Единичное явление почти всегда можно объяснить, но здесь во всем и везде — в облике домов и улиц, в лицах прохожих, в застывших на крышах садах, в разноцветных лоскутьях лугов и полей, видных из моего окна, в самом море и застывших вдалеке горах — чувствовалось качественное отличие от нашего мира, то более, то менее заметное, но всегда ощутимое и в общем совершенно поразительное.