Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии - Сюзанна Кэхалан

чемпион по борьбе и сын владельца маслобойни, нашел вдохновение, работая ночным санитаром в госпитале для ветеранов в Менло-Парке. Там же он участвовал в спонсируемом правительством эксперименте, принимая такие препараты, как мескалин, дитран, IT-290 и его любимый диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД).

Эти познания породили величайшего антигероя, Рэндла Патрика Макмерфи, который прикидывался сумасшедшим и добился госпитализации, чтобы избежать тюремного заключения. «Хоть психопатом назови, хоть бешеной собакой, хоть вурдалаком, только убери меня с гороховых полей», – произносит он.

Спасенный от тюремного заключения, Макмерфи доставляет отделению столько хлопот, сколько может. При этом он обнаруживает, что его товарищи-пациенты, в конце концов, не так уж сильно от него отличаются. «Черт, я удивляюсь, до чего вы все нормальные, – говорит Макмерфи другим пациентам. – Если меня спросить, вы ничем не хуже любого оглоеда с улицы». Больше всего его поражает, что остальные приковали себя к этому учреждению добровольно – это был их выбор.

Один из пациентов, Хардинг, объясняет: «В раннем возрасте я обнаружил, что… как бы это выразиться помягче? Я предавался определенному занятию, которое в нашем обществе считается постыдным. И я заболел. Не от занятия, надо думать, а от ощущения, что на меня направлен громадный, страшный указующий перст общества – и хор в миллион глоток выкрикивает: “Срам! Срам! Срам!”» Биологически он не был болен, но окружающий мир сделал его таким.

Еще более показательно, что рассказчик, вождь «Швабра» Бродмен, притворяется глухонемым, но все документирует. Ему все сходит с рук из-за того, что система видит в нем только сумасшедшего со шваброй, а потому он остается незамеченным. В финале Макмерфи терпит поражение – на него обрушивается больничная власть в лице чудовищной сестры Гнусен. Ему делают лоботомию, чтобы он больше никогда не доставлял проблем в ее отделении.

Короче говоря, в начале 1970-х годов психиатрические больницы не очень-то любили.

Кроме того, всех коснулась и паранойя холодной войны – до США дошли рассказы о том, как в СССР мужчин и женщин по политическим мотивам отправляли в психиатрические больницы. Тысячи инакомыслящих в Советском Союзе были насильно госпитализированы, включая не скрывавшего своих взглядов генерала Петра Григоренко, уволенного со службы после того, как он начал подвергать сомнению политику Коммунистической партии. Ему поставили диагноз «паранойальное развитие личности с идеями реформаторства, возникшее у личности с психопатическими чертами характера и начальным явлением атеросклероза сосудов головного мозга» (настоящее предложение-матрешка, если можно так сказать). Он провел пять лет в одной из самых ужасных советских «тюрем-психушек»[30], пока его не выпустили и не разрешили выехать в США.

Что страшнее: использовать психиатрические ярлыки как инструмент подавления или вероятность того, что многие из этих советских психиатров действительно считали, что противники коммунизма – сумасшедшие?

И все же эта эксплуатация психиатрии происходила и в Америке, в частности, со стороны Белого дома. Чтобы дискредитировать Даниэля Эллсберга, человека, передавшего бумаги Пентагона газете «New York Times», бывший агент ЦРУ Говард Хант отправил «сантехников» (людей, выполнявших грязную работу Белого дома) в офис его психоаналитика за дискредитирующей информацией.

Самым известным человеком, выделяющимся своей историей психического здоровья, был кандидат в президенты от Республиканской партии Барри Голдуотер[31], которого психиатры без личного осмотра признали негодным к государственной службе. В статье журнала «Fact» с заголовком «1189 психиатров назвали Голдуотера психологически непригодным на пост президента!» его описывали, кроме прочего, как «опасного психа». Американская психиатрическая ассоциация (АПА), смущенная таким осадком (и успешным иском Голдуотера по делу о клевете против журнала «Fact»), в 1973 году ввела правило Голдуотера – этический принцип, запрещающий психиатрам удаленно ставить диагнозы общественным деятелям, которых они не обследовали. Этот принцип действует и сегодня, несмотря на давление оппонентов[32]. Они утверждают, что кардиолог не осмелится ставить диагноз, если просто видит человека по телевизору, поэтому и психиатры не должны так поступать. Это правило предполагает, что психиатрия должна придерживаться тех же стандартов, что и другие медицинские специальности, со словами: «Психиатры – это врачи, которые дают оценку психическому заболеванию не менее тщательно, чем при диагностировании диабета или болезни сердца», – как пишет Американская психиатрическая ассоциация.

Больше всего Макмерфи поражает, что остальные приковали себя к этому учреждению добровольно – это был их выбор.

В то же время общественность продолжает задаваться вопросом «А существует ли безумие на самом деле?». Для любого пережившего психическое заболевание – свое или близкого человека – этот вопрос может показаться абсурдным. Однако во времена, когда людям вешали ярлыки «психически больной» просто из-за влечения к тому же полу, это было правомерным осуждением. Зарождающееся оппозиционное движение поставило под сомнение многие наши предположения, утверждая, что любое безумие – это социальный конструкт. Они цитировали «Безумие и неразумие» французского философа и историка Мишеля Фуко как доказательство того, что психиатрические учреждения с самого начала использовали ограничение свободы как инструмент власти. Профессора социологии учили, что теория маркировки представляла психические заболевания как самоисполняющиеся пророчества, навязанные общественной необходимостью классифицировать и стереотипизировать «отклонения».

Это может звучать знакомо, потому что это те же самые невозможные вопросы, которые мы будем задавать в разных контекстах, пока не потеряем способность рассуждать. А Розенхан оформил бы все это в своем потенциальном бестселлере.

Между тем растущее антипсихиатрическое движение начало важное наступление прямо в академических рядах. Шотландский психиатр Р. Д. Лэйнг предложил доводы, идеально подошедшие этой контркультуре. Он сформулировал теорию о том, что безумие было разумной реакцией на сумасшедший мир. Лэйнг утверждал, что шизофрения – это суперздравомыслие, своего рода озарение, доступное лишь тем, у кого действительно открытое сознание. Он верил, что однажды «они увидят, что то, что мы называем “шизофренией”, было одной из форм, в которой зачастую через довольно простых людей начал прорываться свет сквозь трещины в нашем все еще слишком закрытом сознании».

В 1967 году он писал: «Безумие не обязательно должно быть сплошным нервным срывом. Оно может быть прорывом». Студенты носили заложенные на множестве страниц экземпляры его двух самых популярных и новаторских работ «Расколотое “Я”» 1960 года и «Феноменологию переживания» 1967 года в своих задних карманах – почетный знак, заявляющий об их цинизме к общественным суждениям и навязанным мнениям, провозглашающий высшее понимание себя, здравомыслия и общества. Но в их сторону было легко и отпускать шутки. В своей книге «Я не боюсь летать» Эрика Йонг писала: «Шизофреники у него были настоящими поэтами. Любой лунатик в бредовом состоянии – Рильке». Вскоре появились сообщения о чрезмерном использовании лекарств в лондонском Кингсли-холле, психиатрическом доме Лэйнга. Наряду с возвышением как гуру Лэйнг превращался в карикатурного чудика, заигрывавшего с «ребефингом» (дыхательной психотехникой) и другими фиктивными методами лечения