Охота пуще неволи - Анатолий Иванович Дементьев

очень подвижен и никогда не сидел без дела. Белые, похожие на серебро, волосы обрамляли загорелое лицо с крупным орлиным носом и незаметно переходили в пышную сивую бороду, которую он аккуратно расчесывал и подстригал. Под широкими, сросшимися на переносице бровями прятались удивительно синие и какие-то по-детски доверчивые, добрые глаза.

Носил Нилыч почти всегда широкополую соломенную шляпу, сатиновую, обычно синюю или черную, косоворотку, перехваченную по талии тонким ремешком с затейливыми узорами, и серые «порты», заправленные в сапоги.

Родом старик был откуда-то из-под Кыштыма, из рабочей семьи. Круглый сирота и бедняк, все имущество которого заключалось в плохоньком ружье и котомке, он один из первых вступил в только что организованный колхоз. В первые годы Нилыч плотничал, работал в кузнице, а потом перешел на более спокойное занятие: сторожил колхозные огороды. Ни семьи, ни родных у него не было, и век свой он доживал бобылем.

Егор Нилыч считался хорошим охотником, но давно уже бросил это занятие. Однако ружье свое — старенькую шомполку — аккуратно чистил, смазывал и всегда держал в шалаше наготове.

Я познакомился с Нилычем случайно, когда однажды, во время сильной грозы, нашел у него приют. С тех пор я часто навещал старика. Встречал он меня приветливо, угощал чудесными дынями и рассказывал бесчисленные охотничьи истории, порой смешные, а порой полные глубокого трагизма. Он любил природу и всякое лесное зверье, хорошо знал повадки животных, и потому рассказы его были не только интересные, но и поучительные.

Каждый раз, отправляясь к старику, я обязательно брал что-нибудь в подарок. Нилыч сердился за это, но в конце концов принимал мой скромный дар. Намереваясь сегодня навестить Нилыча, я захватил с собой бутылку малиновой наливки. Дело в том, что, по предположению (правда, неточному), у него был день рождения, и мне хотелось сделать старику приятное. Взял я также и кое-что из снеди и, уложив все свертки, вышел на улицу.

Только что прошел короткий, но сильный дождь. Воздух отличался той особенной свежестью, которая бывает после грозы. Дышалось удивительно легко.

По небу медленно расплывались курчавые облака, раскрашенные заходящим солнцем в самые причудливые тона и оттенки. Пестрые бабочки, несмотря на поздний час, еще резвились над придорожными цветами, в луговой траве мелодично посвистывали перепела, а над полем, словно подвешенная на невидимой нитке, трепыхалась пустельга.

Выйдя на проселочную дорогу, я повернул в сторону колхозных огородов. Слева тянулись бесконечные посевы пшеницы. Легкий ветер волновал хлебное море, пригибая к земле почти созревшие тугие колосья. Изредка мелькали синие искорки васильков или красные шарики клевера. Случалось, что из-под самых ног с шумом поднимался выводок серых куропаток и веером рассыпался вдали.

Через час показался шалаш Нилыча, а возле него стоял и сам хозяин. Одной рукой он опирался на толстую суковатую палку, а другую приставил козырьком к глазам, защищаясь от лучей заходящего солнца, Старик смотрел куда-то в сторону и не заметил меня.

Узкая тропинка тянулась к шалашу. Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на крупные пузатые огурцы или не запнуться о толстые тыквенные плети, пересекавшие тропинку.

Раздался громкий собачий лай, и навстречу мне из шалаша выкатился мохнатый черный клубок. Это была собака Нилыча — Волчок. На ее лай старик, все еще смотревший в сторону, повернулся и приветливо замахал рукой. Волчок, признав меня, виновато виляя хвостом, спрятался за шалашом.

Мы поздоровались.

— Давненько, давненько не были, — заговорил Нилыч. — Забыли, поди, старика.

— Что вы, Егор Нилыч. Работы много было.

— Ну, ну. А я вот смотрю, не крадет ли кто дыни. Бывает такое… Да глаза слабы стали — не разберу.

— Верно, трудно вам, Егор Нилыч, сторожить огороды?

— Глаза подводят, а так — ничего. Стар становлюсь. Но ведь надо же работать, не привык я даром хлеб есть. От меня еще есть польза людям.

Я спрятал улыбку и ничего не сказал. Эта тема часто поднималась в наших беседах. Сколько я ни доказывал старику, что он свое давно отработал и заслужил отдых, Нилыч не соглашался. Во что бы то ни стало он хотел приносить пользу людям, пока был в состоянии что-то делать, и без этого не мыслил жизни.

Мы сели у входа в шалаш. Нилыч вытащил свою любимую, насквозь прокуренную трубку, набил ее крепким самосадом и раскурил. Я достал папиросы. Старик папирос не признавал. «Баловство одно, — говорил он. — Если уж курить, так настоящий табак».

Тонкий дым заструился над нами, медленно уплывая в сторону.

— Редко кто у меня бывает.

— Скучаете?

— Случается, часом. Иной раз пионеры приходят, новости рассказывают, а то бригадир заглянет. О делах справится, совета спросит, потом газетку почитает.

Я развернул свои пакеты, на которые старик давно уже поглядывал с интересом.

— Это мы сейчас разопьем, — показал я на вино. — Ведь сегодня вы именинник. Поздравить полагается.

— Большое спасибо на добром слове. Только зря вы наливочку-то купили. Зачем деньги переводите? Видно, легко они вам достаются. Да что же я сижу, — вдруг спохватился он, — у меня и кружки ведь есть, я сейчас.

Нилыч скрылся в шалаше и скоро вынес две алюминиевые кружки, большую дыню, несколько огурцов и помидоров. Все это он хозяйственно разложил на широких листьях лопуха, нарезал хлеб, и мы принялись закусывать. Малиновая наливка сделала свое дело, и разговор оживился.

— Хорошо жить стало, — проговорил Нилыч, осторожно беря кусочек сыру. — Вот, к примеру, я. Старик, а мне большое уважение. На колхозных собраниях за стол, на почетное место усаживают. В президиум, значит. Правление заботится: как я живу да все ли у меня есть. Колхоз помог нынче избу поправить, телкой премировали. Даже в Москву, на сельскохозяйственную выставку, посылали. Да где уж в этакую даль тащиться… А раньше-то что было. Вы грамотный, книги читаете, знаете, как жилось. Всякий, кто посильнее да побогаче, норовил прижать да обидеть.

Старик замолчал. Я понял, что сейчас могу услышать одну из интересных историй из его жизни и спросил:

— А бывало такое?

— Как не бывать. Да вот, к примеру, думаете, от старости я седой?

Вопрос меня удивил.

— А разве не так?

— То-то и оно. Двадцати годов еще не было, а я уж волосом побелел. История такая вышла.

Нилыч несколько раз глубоко затянулся из трубки и продолжал тихим, певучим голосом:

— В то время я по лесам бродил. Скопил немного деньжонок, купил ружьишко незавидное. Сутками лазил по такой глуши, где до меня, пожалуй, ни один лешак не бывал. Случалось, приходил в деревню «попом»[2], зато в другой раз весь увешаюсь дичью. Фарта нет[3], так и