Ведьмочка для художника, или Возвращение в Мир Мечты - Регина Хайруллова

неведомые края, кому придёт в голову портить такие сокровища? В конце концов я решила, что вопросов слишком много, ответов, значит, будет не меньше, а я их уже не осилю.

И раз Артур говорит, что нельзя, то так оно и есть. Вряд ли бы он просто расстался с Сириусом. Он, мне кажется, лучший его друг. Он, я думаю, вообще единственный, кто есть у Артура.

Вдруг мне стало как-то грустно. Совсем одинокий, ходит везде с двухвостой собакой. У него, наверное, и девушки нет. Но это даже к лучшему.

Пока я думала, Артур пошёл вперёд по каменистому полу. Шаги гулко отзывались эхом. Я догнала его. Чем дальше мы продвигались, тем ярче становились пульсирующие звёзды на стенах.

Мы словно попали на ночные небеса, словно ступали по каменному лабиринту меж звёзд, меж созвездий, меж проходов в иные миры, которые в полутьме чудились мне и слева, и справа, словно мы стали кем-то, кто способен бывать и выбирать меж этих сотен миров тот, который нужен именно сейчас.

— Это камни желаний, — сказал Артур, и слова его разбили картинку, волшебства стало чуть меньше. — Каждый отражает чью-то мечту. Те, которые сбываются, перестают мерцать.

— Почему?

— Когда кто-то добивается своего, он теряют то усердие, которое двигало к цели.

Я не совсем поняла.

— Знаешь, а почему нельзя сначала достичь чего-то одного, потом другого, третьего, десятого, сотого? Разве не все так делают?

Он засмеялся, и эхо повторило этот какой-то печальный, почти безнадёжным смех. Стало не по себе. Я ведь Артура совсем не знаю. Куда он ведёт меня? Куда подевался Хэйден? Почему он смеётся, если ему грустно?

— Можно. Даже нужно. Но дело не в этом. Ты наверняка знаешь таких, которые из кожи вон лезут, чтобы прийти к мечте, а потом ничего не делают. Они считают, что то, чего добились, будет рядом бесконечно долго. Я и сам был таким. Я так хотел быть стражем, я стал, а потом… Смотри, — он показал на чёрную точку в стене, — этот> камень только погас и сразу же обуглился. Значит, желание не сделало счастливым того, кто мечтал. А этот, соседний, перестал пульсировать и теперь сияет: кто-то добился чего-то очень для него важного. И, быть может, он даже счастлив.

— А те, которые мерцают, ещё не сбылись? — спросила я, трогая тёплый камень чьего-то желания. Он переливался красновато-оранжевым светом, на мгновение гас и снова начинал сиять.

— Верно. И некоторым это не суждено.

— Слишком сложно?

— Кому-то достаточно лишь мечты, чтобы быть счастливым.

Продвигаясь дальше, мы вышли к просторному гроту с дверями: деревянные узорчатые и резные, словно старые наличники; гладкие блестящие металлические; покрытые изящными ледяными узорами и даже полуобгоревшие.

Артур пояснил, что они ведут в разные края, но после того случая с людьми, которые хотели вывезти из Мира Мечты камни, путь открывается лишь в один конец.

— Раньше эта дверь, — Он указал на> ту, которая была заколочена и лишена ручки, — открывала дорогу в твой мир, Но теперь на Землю нельзя попасть так просто.

Он показывал мне и другие двери, и все они вели в невероятные места: в сад изобретений, озеро грёз, музей книжных историй… Хотелось войти в каждую, побывать во всех этих местах, но Артур сказал, что нельзя. Нельзя даже стоять. Надо идти, ведь неизвестно, почему пропал Хэйден и понял ли он, что я человек.

— Если догадался, тебе опасно быть в Мире Мечты.

Я хотела начать спорить, оправдывать Мэлибуда, но не стала. В глубине души я была согласна с Артуром.

Мы подошли к деревянной двери, на которой спиралью прорастали цветы и травы. Они закручивались, а отростки убегали в стороны. Артур потянул ручку на себя. Дверь медленно заскрипела, чуть приоткрылась. Подул ветер.

Глава 16. Артур. Пленник

Звон. Бесконечно громкий и долгий звон. Он исходит то ли снаружи, то сочится из собственной души, заволакивая всё вокруг и давя своей непрерывностью, грозя уничтожить, словно букашку под чьей-то подошвой.

За звоном является белая почти пустая комната. Обитые жёстким холодным металлом — он чувствует это затылком — стены, неудобный стул, на котором Артур сидит, и слишком сухой воздух, раздирающий горло.

Он поднял руки — не связаны. Уже хорошо.

Артур встал, и сквозь звон в ушах различил чей-то голос. Он скрежетал, был словно таким же металлическим и холодным, как и стены, он лился из каждого шва, и говорил он так: «Житель Мира Мечты, вы арестованы за несоблюдение статьи Антензианского кодекса номер две тысячи один, запрещающей несанкционированное пребывание человеческих душ в Мире Мечты. Вы дважды не сообщили нам о нарушителе, из-за чего мы вынуждены отправить вас на исправительные работы на одну из планет на пятьдесят четыре года посредством перевоплощения в смертного, которое сопровождается полной утратой памяти. Данное решение принято Советом единогласно и апелляции не подлежит».

Тут монотонный голос исчез. Артур остался один на один со своими мыслями.

«Я ведь знал, что так случится, — думал он, расхаживая от одной стены к другой и сжимая в руке хронометр. — Я ведь знал это ещё тогда, ещё год назад я боялся за неё, я боялся вести её по всем этим бесконечным мирам. И этот Хэйден, и тот случай с Библиотекой. Идиот! — Он ударил кулаком по стене, и боль чуть отрезвила его. — Но что мне делать? Надо было провернуть всё так, будто она ничего не помнит. Но теперь Мира точно всё забудет и вернётся на Землю…»

Снова раздался тот же ледяной голос, который словно отвечал на мысли Артура де Вильбурга: «По решению Совета мы направили нарушительницу в Министерство распределения. Там она войдёт в новый круг, — говоривший помолчал, а потом, когда что-то громко заскрежетало, тихо добавил: — Она проживёт восемьдесят лет. Это немало для людей».

— Нет! — закричал Артур и со всей силы ударил плечом в дверь, но та и не думала открываться.

Он заперт здесь. Пока её ведут почти что на казнь. Он бьётся о стены и дверь, а она, быть может, уже сейчас забывает всё и о себе, и о нём, и о Мире Мечты, и о Земле, и вообще обо всём на свете. Он бесполезен, а она беспомощна. И ничего Артур не может поделать, и это больней всего, и это рвёт его изнутри на мелкие кусочки, и некуда их выплеснуть: нет ни холста, ни красок, нет даже Сириуса, чтобы потрепать его по пушистой голове — нет ничего. Тотальное одиночество, тотальная несвобода. Пустота.