История Льва - Микита Франко

него и быстро побежал вверх по лестнице. Лёва спросил в след:

- Ты хоть что-нибудь видишь?

Яков отмахнулся:

- Да нормально, я дойду.

Лёва вышел следом за ним, поднял амбарный замок с земли, начал закрывать дверь и чуть не прищемил пальцы от неожиданности. За дверью, забившись в угол, сидел Шева – они с Яковом не заметили его сразу: при открывании двери Шева оказывался в своём углу, как в укрытии. Обхватив руками острые коленки, он поставил на них подбородок и слегка покачивался, чуть не плача. Лохматый, с грязными разводами на щеках (пыль и слёзы?), в полосатой футболке и джинсовых шортах Шева вдруг стал выглядеть гораздо младше своих лет, и у Лёвы от его вида заныло в груди – ну, как будто он обидел ребёнка.

Наклонившись к нему, Лёва мягко спросил:

- Ты чего?

Заметив Шеву, Яков замер на верхних ступенях и вежливо уточнил:

- Всё хорошо?

Шева поднял на Лёву сердитый взгляд и буркнул:

- Я думал, ты мне друг, — затем злобно глянул на Якова. — А ты чё встал? Иди к бабуле, Власовский, у тебя очко сломано.

- Я тебе друг, - терпеливо ответил Лёва, жестами показывая Якову, что ему и правда лучше уйти. Он, пожав плечами, подчинился.

- Ты меня битой шандарахнул, — напомнил Шева.

- Ты из-за этого расстроился?

- У меня кровь так хлестала…

- У тебя сосуды слабые.

- А ты чё, врач? – огрызнулся Шева, поднимаясь с земли.

Протиснувшись между дверью и Лёвой, Шева, заходя в подвал, едко спросил:

- Как прошло гомотраханье?

Когда он это сказал, Лёва сразу увидел его прежним: помятым, грубым, туповатым, и секундная жалость прошла, как ни бывало.

- А тебя оно задевает? – холодно уточнил Лев, наблюдая, как Шева тянется к своей «нюхательной» полочке.

- Вот ещё! – шурша целлофановыми пакетами, прыснул Шева. – Какое мне дело до твоих извращений!

Он раскручивал трубу с фасовочными пакетиками, пытаясь оторвать их по шву, но из-за резких движений целлофан рвался прямо в его руках, он кидал испорченные пакеты на пол, злился, и снова начинал отрывать, и опять промахивался мимо шва, и так раз десять, пока Лёве не надоело наблюдать за этим.

Пройдя в подвал, Лёва вырвал пакетики из рук Шевы.

- Если тебя это не задевает, то почему ты психуешь?

- Я не психую! – выкрикнул Шева, психуя. – Думаешь, меня волнует этот очкастый уродец, которого ты выбрал?

- Ну, знаешь, мог бы за меня порадоваться. Как друг.

- Чему порадоваться? Что у тебя нет вкуса?

- Не надо так о себе.

Шева, срывающимся на слёзы голосом, жалобно спросил:

- Зачем ты его сюда привёл?

Лёва растерялся.

- Ты первый начал.

- У нас что, соревнования? – всхлипнул Шева.

- Не знаю, - тихо ответил Лёва. – Тебе видней, что у нас.

Шева, смахнув рукой слёзы, замолчал. Лёва наблюдал, как он разворачивает пакет, откручивает колпачок от тюбика с «Моментом», густо выдавливает его содержимое. Лёва осторожно взял Шеву за руку, чуть выше запястья, и умоляюще произнёс:

- Юра…

Шева замер, подняв глаза.

- Между нами что-то происходит, – продолжил Лёва. – Давай поговорим об этом.

Шева, одёрнув руку, закрутил тюбик обратно и поднёс пакет ко рту. Лёва, не скрывая досады, спросил:

- Нет?

Шева, прикрыв глаза, отрицательно покачал головой и вдохнул. Еще какое-то время Лёва следил, как сжимается целлофан от Шевиного дыхания, а затем, развернувшись, ушёл, оставив Юру одного.

 

Лёва и Шева [11-13]

Лёва всю ночь не мог уснуть. Думал.

Сначала думал о Власовском: что это между ними было и зачем?

Лёва удивлялся, как ничего не изменилось. Раньше казалось, что первый секс меняет всё: жизнь, мысли, тебя самого. А он остался прежним, только появилось тошнотворное чувство стыда. За тот мокрый поцелуй перед Шевой – особенно стыдно.

Потом он думал о Шеве. За свои четырнадцать лет Юра ни словом, ни намёком не дал понять Лёве, что он такой же. Когда Лёва, напуганный первыми волнующими мыслями о мальчиках, искал в словах, жестах, поведении друга что-то схожее, что-то, что могло бы дать понять Лёве: «Да, я тоже это чувствую» – он никогда ничего не находил. Поэтому решил стать таким же, как он.

Он подглядывал за девчонками в раздевалках вместе с Шевой, он выдумывал, что ему нравятся Маша, или Даша, или Саша, и ещё кто-нибудь там, он уже и забыл все их имена. Когда Грифель принёс в школу игральные карты с изображениями голых женщин, он, как и все парни, стоял возле парты и оценивающим взглядом проходился по глянцевым фотографиям. Он привык смеяться над сальными шуточками в компаниях и даже научился шутить их сам. Иными словами, он полностью приспособился, и теперь, понимая это, всё чаще возвращался к словам Власовского.

«Мне противны такие, как ты… Которые ко всему приспосабливаются…»

Что ж, Яков не просто раскусил его ориентацию, он раскусил всю его личность – до самого ядра.

Может ли быть такое, что Шева тоже ко всему приспособился? И почему у него это так хорошо, так естественно получилось? Лёва ведь всему «нормальному» у него научился. И, может быть, немного у отца – но точно не по той части, что касается женщин.

У них с папой была одна общая черта: они оба не любили женщин. Но если Лёва просто не испытывал к девушкам никакого нужного влечения, то отец захлёбывался от эмоций – он буквально ненавидел женщин. А как иначе объяснить его уничижительное, давящее, покровительственное отношение к матери? Теперь, когда он, наконец, догадался о беременности, заимел новую привычку: замахиваться и не бить. Мама случайно говорила или делала что-нибудь не так, как ему надо, и отец резко вскидывал руку: мама прятала лицо и закрывалась ладонями, а ему становилось смешно от её страха.

- Чё ты пугаешься, я же пошутил! – противно гоготал он.

У Лёвы кулаки сжимались от его «шуток». Конечно, может быть, дело было не в ненависти к женщинам. Может быть, отец просто ненавидел всех, без разбору. Это тоже было похоже на правду.

Однажды за завтраком Лёва попытался с ним поговорить. Ему вдруг стало интересно, о чём можно беседовать с таким человеком, как его отец. Мама чувствовала себя неважно (третья беременность давалась ей нелегко) и к завтраку не вышла. Отец жарил себе и Лёве с сестрой яичницу и бурчал