Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

воздействие, нечего было и сомневаться. Николай Романович наверняка уже отреагировал.

— М-да, — проговорил Петр, отпустив официантку. Он засунул руки глубоко в карманы и, сведя плечи вперед, заходил по тесной прихожей номера. — М-да… Скажу начистоту. Была сессия. Накануне исполком отказал Князеву в доверии. Глыбин на сессии взял его под защиту и разделал меня под орех. С трибуны я не стал ему отвечать, поскольку критика, сам понимаешь, есть критика, а вызвал его после сессии в кабинет.

Иван слушал не перебивая, сидел в кресле, дымил сигаретой. Он внимательно разглядывал брата: «Почему он сутулится, как будто ему зябко? Раньше такой манеры не было. Наверно, от сидения за столом…»

— Ну а один на один я не сдержался. Он пригрозил, что пошлет депутатский запрос… Ты знаешь, я подозреваю, что это ход Князева, во всяком случае не без его влияния.

— Позволь, говоришь, что исполком был накануне… Когда же они успели сговориться?

— А черт их знает когда… Долго ли умеючи?

— Выходит, Князев не согласен с вашим решением?

— Ты что, Федю не знаешь? У него на уме одно, а на языке другое. Неприятное дело, черт бы его побрал! Перед концом депутатского срока, сам понимаешь…

Принесли ужин. Петр неохотно поковырял вилкой и взялся за чай. Он чувствовал, что в глазах брата выглядит неубедительным. Всего двумя вопросами Иван показал ему надуманность его подозрений. Тогда что же дернуло Глыбина лезть с защитой?

— Ты вообще-то как тут оказался? Случайно или… Извини, повторяюсь. Нервы, брат…

— Приехал готовить плановую корреспонденцию. Тема как раз депутатская.

— Зуб у тебя разгорелся, вижу. Еще бы — конфликтная ситуация! Теперь это модно, в каждом номере что-нибудь этакое…

— Мучает тебя что-то, Петя. Может, погорячился, а остыл — каешься? Чего уж там, говори как на духу.

— Нет, не каюсь. И решение принимал без горячки. В абсолютных истинах не должно сомневаться.

— Ого! Пахнет теорией. В какой истине усомнился Князев?

— Почему… Князев?

— А кто же? Снимают того, кто усомнился.

— Да. — Петр поднялся и опять — три шага к окну, три от окна к двери. Только руки — за спину, плечи назад. И сразу вид другого человека, уверенного и непреклонного. — Порядок есть порядок. Никакого сомнения, иначе — ералаш. Ты видишь, что с дисциплиной? Никто никому не указ. Проанализируй финансовые нарушения — самовольства сплошь и рядом. Это только те, что вскрыты проверками. А сколько не вскрыто!

— Неубедительно, Петя. Меня убедит ответ: почему? Почему нарушают? Почему массово? Может, ты подпираешь дверь, которую пора распахнуть?

— Какую еще дверь?

— Инициативу.

— Кто ее сдерживает? Проявляй, пожалуйста! Если разумная — отказа никому нет. Просим даже. Представляешь: просим быть инициативными!

— Какая же это инициатива, когда просят? Это как-нибудь по-другому называется. Послушай меня, Петя. Вот ты ратуешь за порядок: никаких сомнений, никаких нарушений! И — просишь, чтобы проявляли инициативу. Это согласуется? Вдумайся…

— Да, согласуется. Еще как! Только в условиях порядка возможно наиболее полное проявление личности.

— До каких пор? Ведь инициатива — это разрушение порядка. Разрушение устоявшейся, устаревшей формы. Инициатива — растущий организм, порядок — одежда. Она становится тесной, ее меняют на другую, по росту и даже на вырост. Но не сбрасывают совсем, не ходят голыми, тут ты прав. Пойми, порядок неизбежно должен нарушаться, это обязательное условие его устойчивости, иначе он станет гирей на ногах, камнем на шее. Жизнь, конечно, не остановится, не было еще такого порядка, который жизнь не сломала бы. Но задержать он может, и тогда жизнь будет искать обход. Не с этим ли явлением мы и имеем дело сейчас?

Петр стоял у окна и нервно барабанил пальцами по стеклу. Он не хотел показывать брату своей растерянности. Как Иван умеет все поставить на свои места! «Порядок должен нарушаться…» Да, конечно. Но как? Кем? Кому можно, кому нельзя? По выбору, что ли?..

— Хорошо. Пусть так. Действительно, так. — Он говорил не поворачиваясь, и голос его, отражаясь от стекла, звучал глухо. — Я был инженером. Выкручивался, сочинял «липу», комбинировал… Знал: откроется — накажут. Но одно дело — быть инженером, другое — председателем исполкома. Начинается день — начинаются доклады: управляющий банком, прокурор, народный контроль, райфо, управление — и все с одним и тем же: воздействуйте! Ты пойми меня, мне не дано права отменять или изменять. Прикажешь закрыть глаза? А бумага? Ты знаешь, что бо́льшая часть нарушений и злоупотреблений вскрывается по жалобам и письмам трудящихся. За игнорирование сигналов с мест так взгреют, что родную мать не узнаешь. Рассуждать о философии, сидя на твоей горе, хорошо, а ты попробуй сесть в мое кресло.

— Понимаю, — проговорил Иван, закуривая.

Споры на эту тему затеваются везде, куда бы он ни приехал, они надоели ему, и надоели именно тем, что веет от них, в сущности, равнодушием. Да-да, равнодушием и бездеятельностью. Критикуют, чего-то требуют, а сами — ни с места, палец о палец не ударят, ждут каких-то указаний. Это-то вот более всего и удивляло его: что же это за явление, когда требуют перемен и ничего не хотят делать, чтобы перемены наступили?

— Понимаю, Петя, — повторил он. — И в то же время не понимаю. Ты говоришь, к тебе идут с докладами… Ты хоть у одного из твоих докладчиков спросил: а что ты как депутат — ведь они все избраны в райсовет — сделал, чтобы не нарушали? Ловишь, хватаешь за руку — и только? Информируют ли они каждый свое ведомство о положении дел? Нет, не сводку нарушений, — это-то они шлют наверх регулярно, — а анализ действительности и свои предложения? Ставят ли вопрос об устаревших правилах и инструкциях хотя бы перед исполкомом? Вот в чем вопрос: кто они — чиновники или граждане? Чиновник зафиксировал, доложил и считает, что свое дело сделал, а гражданин начинается тогда, когда пытается что-то изменить. Так вот Глыбин, по-моему, есть гражданин, а твои докладчики — не более как чиновники. И ты берешь их сторону. Что касается сигналов с мест… Ох, Петя, сигнал сигналу рознь, поверь мне, я не меньше твоего имею с ними дело.

Они посидели еще с полчаса, спорить больше не хотелось, да и странно как-то у них получалось: встретятся раз в году, поспорят о высоких материях, а поговорить просто, как родные, вроде бы и не о чем. Неужто так отдалились? Или это оттого, что их жизнь — это их дело и личное — всего лишь грань, оттенок того большого и сложного, чему они отдаются целиком, не разделяя себя и в себе?

Петр долго ворочался в постели. С первого этажа, из ресторана, проникали глухие, мерные удары барабана, долбили по голове, раздражая и мешая заснуть. Звуки раздражали именно тем, что