Зал ожидания (сборник) - Юрий Гельман

Квартира дышала напряжённой, застоявшейся тишиной. Только старомодно-надёжный будильник «тиктакал» на кухне, распугивая «пруссаков». Увы, моя война с этими насекомыми продолжалась уже несколько лет – и всё с переменным успехом. После каждой генеральной травли они исчезали на неделю-другую, а потом, выработав иммунитет и новую тактику, настойчиво появлялись опять.

Холодильник, приветствуя хозяина, встретил меня радостным, утробным дребезжанием. Я разогрел суп, вскипятил чайник. Из плохо закрытого крана пунктирно сочилась вода, скатываясь в чёрную металлическую бездну.

Зазвонил телефон. Этот пластмассовый сводник явно приглашал к разговору, но я настолько устал за день, что поленился пойти в комнату и снять трубку. В такое время мне может звонить человек, абсолютно не знакомый с расписанием моей жизни, следовательно – чужой человек. Зачем тогда подходить? Чтобы вежливо сообщить о неправильно набранном номере? Обойдутся.

Однако вызов повторился, заставляя прервать ужин в самом разгаре, и, бурча под нос гадости, я пошёл грубить.

– Ты?!

Я действительно был удивлён, причём двум вещам одновременно: тому, что звонила Она, и тому, что я узнал её голос.

– Бог ты мой, сколько лет, сколько зим!

– Много… – ответила Она, протяжно вздохнув.

У неё была такая манера – часто вздыхать, и после этого знакомого шороха в трубке, ничуть не изменившегося за долгие годы, я вдруг совершенно ясно вспомнил всё, нет, почти всё, нет, не почти всё, а, во всяком случае, многое, что было между нами…

В моём фартуке, с закатанными по локти рукавами блузки, Муза выглядела очаровательно. Она вплыла в комнату, толкая впереди себя поднос с кофейником и двумя чашками – последними оставшимися в живых предметами моего сервиза. Тончайший парок, преодолев замысловатую кривизну, струился из носа кофейника, вызывая при этом грёзы о далёкой стране, в которой я никогда не бывал.

– Милый, оторвись на несколько минут, – пропела Муза, занимая часть моего письменного стола кофейными приготовлениями. Она разлила дымный напиток в чашки, размешала мне сахар, подвинула печенье. – Пожалуйста, не нарушай нашей традиции.

Я позволил ей отнять у меня ручку, потянулся и поцеловал её в висок.

– Ты знаешь, я не люблю горячий, – сказала она. – Можно я пока…

– Да, посмотри, конечно, – разрешил я, передавая Музе только что исписанные страницы.

За несколько минут она пробежала глазами текст.

– Совсем другое дело, – сказала, как бы размышляя вслух. – Только про тараканов не надо было и «малиновый колокольчик», по-моему, штампом пахнет, а?

Окончание фразы неожиданно обернулось вопросом, и Муза, подняв глаза, преданно и робко посмотрела на меня.

– Я подумаю, – ответил я, не собираясь открывать полемику, потом быстро перечитал страницу и заменил колокольчик пластмассовым сводником.

– А кто это звонил? Твоя первая любовь? – непринуждённо спросила она, продев заострённый пальчик в ушко и поднося чашку к губам.

– Не совсем. – Я помялся, не решаясь выкладывать Музе часть своей биографии. Впрочем, от неё у меня никогда секретов не было.

– Просто с этой девушкой мы очень долго дружили, даже были настолько близки, что понимали друг друга с полувзгляда.

– Духовно близки? – с некоторым ехидством спросила Муза.

– Нет, у нас ничего не было, поверь. Мы только целовались.

– И сколько же вы были рядом? – спросила Муза, нажимая на последнее слово.

– Года три.

– А почему не поженились тогда? – не унималась Муза.

– Что за допрос ты мне устроила?! – вспылил я. – Не всё ли равно тебе, что было в моём прошлом?

– Но ведь речь идёт о женщине – значит, и меня каким-то образом затрагивает, – обиженно сказала Муза, и я пожалел, что накричал на неё.

– Извини за резкость, – как можно нежнее сказал я, поглаживая её руку. – Спасибо за кофе.

Муза была отходчива. В её глазах вспыхнул весёлый огонёк.

– Я буду на кухне. Захочешь курить, приходи.

Я кивнул, потом, сложив руки замком на затылке, откинулся на спинку стула. Передо мной лежал чистый лист – всё ещё было впереди.

Этот звонок, этот сигнал из другого мира, как камень, брошенный с высоты, всколыхнул застоявшееся болото моей жизни, пробудил память к невероятным усилиям. Я превратился в пляжный песок, не успевающий просохнуть до следующей волны: так воспоминания, наслаиваясь и теснясь, хлынули из всех закоулков памяти, где хранились столько лет.

Институтские лекции, пропущенные нами, вечера и шумные сборища однокурсников по поводу и без повода, наши походы в кино и просто поздние скамейки вдвоём – всё это с голографической расплывчатостью вдруг заполнило мою комнату. И я лавировал между этими картинами, заглядывал в глаза себе и ей тогдашним, прислушивался к нашим голосам – и ностальгическая боль сладко вплывала в мою нынешнюю жизнь.

А потом я оказался за письменным столом и раскрыл тетрадь.

«Когда полжизни прожито не так,и понимаешь: ей не повториться;когда двенадцать лет – сердца не в такт,да и теперь моё не так стучится, –тогда ложатся мысли, будто цепь,и со смертельным лязгом вяжут руки,отодвигая радужную цельна самый край пожизненной разлуки.А цель проста, как чистая тетрадь,стихами не успевшая начаться:мы все живём, чтоб после – умиратьи лишь потом вовек не разлучаться…»

Господи, мы не виделись двенадцать лет – с тех пор, как я бросил институт, сойдя с середины дистанции. А она доучилась, закончила и уехала. До её отъезда тогда оставалось целых два года, можно было что-то решить, как-то определиться. Но после моего демонстративного выпада, после того, как, забрав документы, я перестал появляться в тех местах, где появлялась она, – жизнь потекла совсем по-другому, больше наперекосяк, чем гладко. Иногда мы перезванивались, намечали встречи, но в последний момент всё срывалось, откладывалось, и козни судьбы оказывались сильнее нашей слабеющей тяги друг к другу.

Это была агония любви, оборвавшейся на взлёте, это был спуск на тормозах головокружительно разогнавшейся юности.

Дописав до этого места, я остановился. Трудно восстанавливать в памяти воспоминания о воспоминаниях. Если бы тогда, в те самые январские вечера всё записать, – вышло бы совсем иначе: свежее и ярче. Но разве до этого было тогда?

Вошла Муза. У неё было удивительное чутьё на те моменты, когда я переставал писать. То ли она прислушивалась к моему дыханию, то ли к фигурному бегу шариковой ручки.

– Покури, – сказала она ласково, левой рукой обняв меня за шею, а правой поднося пачку «Пегаса».

«Ну, баба! – подумал я. – Уж сколько лет не выпускают эти сигареты, а у неё – всегда пожалуйста!»

– Специально для тебя! – прочитав мои мысли, сказала Муза.

– А ты знаешь, между прочим, – сузив глаза, сказал я, – что в «Пегасе» обнаружили наибольшее количество канцерогенов? Он даже хуже «Беломора».

– Этот – не хуже, – спокойно парировала Муза. – Кури, не бойся.

Она устроилась рядом на диване, положив ногу на ногу, и её бёдра приобрели умопомрачительные очертания. Сигарета в тонких пальцах была столь же естественна, как арфа в руках Аполлона, а светло-золотистые волосы, террасами спускавшиеся к плечам, благоухали, будто вымытые в струях Иппокрены.

В какой-то момент мне захотелось оставить свою писанину до следующего вечера, но Муза, как истинный знаток моей души, моментально уловив эти колебания, тут же преобразилась. В общем-то, мне было грех на неё обижаться, да и права на это, если быть честным, я не имел. Но в строгом коричневом костюме, закрытом, где только можно, она всё равно смотрелась как кинозвезда.

– Зачем ты? – спросил я.

– Чтобы ты не отвлекался, – улыбнулась она. – Хочешь, я к Зотину слетаю, посмотрю, что он там наваял.

Мысль была интересная. Я взглянул на часы.

– Да он спит давно! Кроме того, ты думаешь, я тебя отпущу так поздно?

– Юрочка, ты же знаешь, что мне ничто не угрожает. К тому же это тебя развеселит.

– Пожалуй, только ты не долго, – сказал я, поднося к губам её руку.

Мы встретились в последний день года. Невольно вспомнилась песенка про пять минут из «Карнавальной ночи». И хотя до полуночи оставалось ещё несколько часов, – по сравнению с долгими годами разлуки и неведения они и впрямь стали похожи на мимолётные пять минут. Мир застыл в ожидании, притворился неподвижным; казалось, ничего уже не может произойти.