Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

в наши дни механическими средствами на монолитные стволы колонн поднимали каменные громады; когда архитрав из каменного блока, поставленный на капители, образовы­вал плоский и массивный свод прямоугольной формы, и когда, наконец, все общественные сооружения, незави­симо от их назначения, казалось, были сооружены для великанов, ибо в слове «величие» заключена господству­ющая идея той эпохи, и оно начертано от Вавилона до Паленке и от Элефантины до стен Спарты, но не на кам­нях, а на глыбах.

Египту наследует Греция — грациозная и кокетливая дочь молчаливой и укрытой покрывалом матери; на смену идеализации приходит искусство, на смену вели­чию — красота. И тогда появляются неведомые прежде слова — чистота, пропорции, изящество; Афины, Коринф, Александрия расселяют веселую толпу нимф среди колонн четырех ордеров; конструкция остается неизменной, но своего совершенства достигает орнамен­тация.

Затем приходит тяжеловесный Рим со своим миром землепашцев и воинов; для него гранит, порфир и мра­мор, которые не скупясь расходовали его предшествен­ники, становятся редкостью, и в его распоряжении оста­ется лишь травертин. Ценные материалы приходится заменять дешевыми, но на помощь бедности спешит наука. С этого времени полукруглый свод становится отличительной чертой римского искусства, ибо он нахо­дит применение всюду: в храмах, акведуках и триумфаль­ных арках; однако на окраинах империи и на ее границах в римскую архитектуру проникают отголоски зодчества соседних стран. В Петре вырубаются в скалах дворцы, похожие на скальные сооружения Индии, а в Персеполе вместо тосканских и коринфских капителей появляются головы слонов Дария и коней Ксеркса.

Внезапно это вавилонское столпотворение прекраща­ется; Восток оттесняет Север к западу, и оба они катятся по старому миру, обвивая его, как змеи, затопляя, как море, пожирая, как пламя. Рим, владыка мира, поспешно готовит священный ковчег, который с семенем всех искусств причаливает к Византию, подобно тому как Ной причалил с зачатками всех живых существ к горе Ара­рат.

Однако не только один мир пришел на смену другому: в разгар этого великого бедствия послышался голос Небес, родилась новая идея, воссиял неведомый прежде символ веры; понадобились величественные здания, чтобы выразить эту идею, и постамент, чтобы водрузить на него этот символ; варвары обратили взор к Византии и распознали крест на куполе святой Софии; отныне символ и здание оказались объединены, а идея христи­анства обрела законченность.

Но если вера царит повсюду, то там царит и искусство, там царит и просвещение; именно там христианину сле­дует искать своих художников, а арабу — своих зодчих, ибо араб так же невежествен, горяч и дик, как и хри­стианин.

Стало быть, Византия — их общий источник; ее сыны, призванные перестроить мир, эти выродившиеся потомки своих отцов, приходят с памятью об античности и с отсутствием навыков в искусстве; они пробуют, нащупы­вают, копируют; в этот первый период базилика Христа и мечеть Магомета — сестры, и лишь когда призывы Евангелия и Корана зазвучали достаточно громко, что им повиновались камень, гранит и мрамор, лишь тогда две эти дочери одного и того же отца разлучились, чтобы уже никогда не встретиться снова.

И тогда обе эти продолжавшие развиваться идеи собрали вокруг своего зримого символа веры все, что могло придать ему завершенность: у христиан базилика принимает вначале форму греческого креста, затем форму латинского креста, то есть креста Иисуса; у ее паперти поднимается колокольня, чтобы каменным перстом ука­зывать на небо тем, кого призывают ее колокола; в память о двенадцати апостолах в ней строят двенадцать приделов, сместив клирос вправо, ибо Иисус, умирая, склонил голову к правому плечу, и на этом клиросе про­рубают три окна, ибо Бог един в трех лицах и всякий свет исходит от Бога. Потом наступает черед многоцвет­ных витражей, которые, рассекая солнечные лучи, соз­дают в любой час дня полумрак для размышлений и молитв; затем появляется орган, этот громовой голос соборов, говорящий на всех языках, от языка возмездия до языка милосердия, и, наконец, самой высокой сте­пени совершенства христианская идея достигает в готи­ческом соборе пятнадцатого века.

У мусульман, у которых, напротив, все должно быть обращено не к душе, а к материи и у которых наградой истинным правоверным, вкусившим радости этого мира, станут райские наслаждения, религиозные здания при­нимают совсем иной характер. Прежде всего они забо­тятся о том, чтобы распахнуть своды вечной небесной улыбке: там, формально для омовений, сооружают фон­таны, одно лишь журчание серебряных струй которых способно освежить верующего; эти фонтаны окружены густолиственными и благоухающими деревьями, тень которых привлекает соловьев и поэтов, и свободным остается лишь тесное квадратное пространство, где поко­ятся останки святого мусульманина, укрытые куполом, который украшен затейливыми арабесками и рядом с которым высится минарет — многоярусная башня, откуда муэдзин трижды в день созывает правоверных на молитву, напоминая им главные правила их веры. Затем на смену религиозному влиянию приходят местные влияния. Магометанское искусство, хотя и являясь сыном Визан­тии, не сможет пройти так близко от Персеполя и Дели, ничего не восприняв от них; его арки, расширенные в середине, с персидским изяществом сомкнутся внизу, а Индия подарит ему легкие прозрачные узоры, благодаря которым его стены покроются каменным кружевом. И вот тогда, в свой черед, магометанская мысль получит окончательное завершение и найдет свое выражение в мечети, как христианская — в кафедральном соборе.

Впрочем, и христианские, и мусульманские архитек­торы имеют то общее, что каждый из них разрушает, чтобы иметь возможность сооружать. Ведь они строят новый мир из обломков старого. Они нашли скелет, про­стертый на песке, и похитили самые крупные его кости, самые дивные его части: у христиан это Парфенон и Колизей, храм Юпитера Статора, Золотой дворец Нерона, термы Каракаллы и амфитеатры Тита; у арабов — пира­миды, Фивы, Мемфис, храм Соломона, обелиски Кар­нака и колонны Сераписа. И все это происходило благо­даря той непреложной воле, которая не позволяет создавать ничего нового, но хочет, чтобы все было ско­вано одной цепью, и посредством такого закабаления объясняет людям сущность вечного.

Один из таких зодчих и строителей городов, Ахмад ибн Тулун, отец которого был начальником халифской стражи в Багдаде, и основал Старый Каир. Этот завоеватель-кочевник назвал его Фустат, или Шатер, и велел построить там мечеть Тулуна. В 969 году фатимид- ский полководец Джаухар захватил этот каменный лагерь, наметил план нового города и назвал его Маср эль- Кахира, то есть Победоносный. В начале двенадца­того века Салах ад-Дин, сподвижник Нур ад-Дина, захва­тил Египет и включил Маср эль-Кахиру в состав своих завоеваний. В правление Салах ад-Дина его военачаль­ник Каракуш построил там цитадель и окружил ее кре­постными стенами. Спустя несколько лет Бейбарс, пред­водитель мамлюков, заколол визиря и занял его место;