Генетик - Анатолий Маев

В тот день имела место быть и вторая уха, которая получилась ничуть не хуже первой. Она была съедена уже за полночь, а перед рассветом компания уселась в автомобиль. Макрицын и Ганьский проспали всю дорогу, Шнейдерман с водителем о чем-то говорили, но очень тихо. К семи утра Вараниев успел всех развезти по домам и припарковать машину у своего подъезда.

Глава седьмая

Вечером Ганьский отправился в Дом поэзии и прозы. Периодически там проходили вечера, на которых поэты и те, кто считал себя таковым, читали разношерстной публике свои произведения, после чего неизменно имел место диспут по прочитанному.

В последнее время Аполлон Юрьевич редко посещал подобные мероприятия, поскольку интересных, талантливых авторов почти не встречалось. А сейчас пошел потому, что среди выступавших был указан Александр Залп — его добрый и давний приятель, творчество которого Ганьский считал интересным и нестандартным. Аполлон Юрьевич многократно пытался убедить его более серьезно использовать дарованный Богом талант, но результата призывы ученого не приносили: Залп поэтом себя не считал, деньги зарабатывал на другом поприще, а поэзию рассматривал не иначе как хобби. Ганьскому были известны практически все стихотворения Залпа, но он каждый раз приходил на выступления приятеля — ему очень нравилась манера чтения Залпа со сцены. Кстати, Аполлон Юрьевич редактировал его дебютный сборник.

Вечер включал два раздела: стихи для песен и просто стихи. Если произведение не нравилось публике, что выражалось поднятием рук, ведущий, оценив реакцию зала, мог прервать автора во время выступления. Выкрики и свист были запрещены, нарушителей немедленно удаляли.

— Талантливая, молодая, но уже известная поэтесса Инесса Прохлодняк, идет по разделу «стихи для песен», — объявил ведущий. — Инессой написаны двенадцать песен, большинство из которых ежедневно и многократно звучат по радио и телевидению.

На сцену вышла девушка, уверенно подошла к микрофону и, сообщив название стихотворения: «Гладиолусы» — начала читать:

Ждала тебя весь день с работы,А ты опять меня не хочешь,Напился водки и хохочешь,И говоришь: «Дождись субботы».Люби меня три раза в день,Пока на это ты способен.Потом ты станешь неудобен:Твой козырь ляжет набекрень.

«Бред полнейший. И какова роль гладиолусов?» — подумал Ганьский.

Несколько рук поднялись после первого же куплета, а после припева добрая половина зала выражала негативную реакцию, и ведущий вечера остановил выступление. Чтица ретировалась с недовольным выражением лица, а хозяину сцены был адресован из зала вопрос, как он мог допустить такой примитив? Из ответа следовало, что на отборочной читке было представлено другое произведение, приемлемого уровня.

Следующим вышел Залп и первым же четверостишьем взорвал зал:

Граждан, воспевающих тирана,Господи, прости и пощади!Труп Вождя проснулся утром рано,В склепе, что на Красной площади.

Пожилая часть зала загудела. Несколько престарелых пар слушателей, выкрикивая «Позор!», направились к выходу. Молодежь скандировала: «Продолжать!»

Ведущий растерялся и прекратил выступление. Залп, поклонившись залу, ушел за кулисы. Минутная пауза слегка сбила накал страстей. Ганьский попросил слова, и возможность высказаться ему была предоставлена. Он говорил с места.

— Мне очень грустно наблюдать столь дикую, невежественную реакцию со стороны наших глубокоуважаемых старших товарищей. Право, не ожидал и весьма удивлен. Это же поэзия, друзья! Гротески и аллегории — основа ее структуры. Я требую вернуть чтеца на сцену, принести ему извинения и попросить дочитать стихотворение. Имя этого поэта вскоре может стать одним из наиболее уважаемых в мире отечественной поэзии…

Ганьского перебил выкрик из зала:

— Товарищи, таких надо московской прописки лишать!

Обычно спокойный и деликатный, Аполлон Юрьевич не сдержался:

— Поэзия и «товарищи» — понятия несовместимые, мертвый симбиоз!

Неожиданно и без разрешения поднялась со своего места стройная дама:

— Господин ведущий, вы прогнали со сцены поэта в угоду присутствующим в зале анахронизмам прошлого. Можно предположить, учитывая ваш возраст, что вы имеете богатый опыт проведения вечеров коммунистической поэзии. Но времена поменялись, и у вас уже нет права действовать таким образом, идя навстречу красно-реликтовому меньшинству.

Поднялся шум. Пожилые люди топали ногами, стучали палками по полу, кричали. Раздался голос: «Вызовите реанимобиль!»

Ведущий не решился вернуть Залпа.

Аполлон Юрьевич покинул зал. Дама, поддержавшая ученого, вышла следом. Ганьский ждал ее в фойе. Что-то необъяснимое, еще не рожденное, неосознанное, не сформировавшееся не только в границах, но и даже в расплывчатых, смазанных контурах, повлекло его к прекрасной незнакомке в черных «лодочках» на тонкой шпильке.

— Искренне тронут вашей поддержкой, за которую премного благодарен. Позвольте представиться: Аполлон Юрьевич Ганьский, независимый ученый, доктор наук, — отчеканил Ганьский и закончил легким кивком.

— Зачем же так официально? — рассмеялась женщина. — Впрочем, можно и так. Калзановская Марина Вениаминовна. Старший научный сотрудник Музея искусств. Можно просто Марина.

За те секунды, что женщина говорила, ученый успел отметить совершенство манер, театрально поставленный голос, абсолютно правильную осанку. Темно-вишневое платье сидело так, словно его шили по фигуре в одной из лучших мастерских Италии или Франции. Крупные рыжие локоны, свисавшие на уровень плеч, оттеняли их красоту. Великолепно подобранная металлическая оправа очков выделяла ее большие и очень красивые карие глаза. Взгляд их пронзил Ганьского чистотой и одухотворенностью. Почти в совершенстве умеющий владеть своими эмоциями, он вдруг ощутил, что испытываемые им чувства вот-вот раскрасят алой краской его лицо. Аполлон влюбился. Как юноша. Глазами. С первого взгляда.

— Аполлон. Просто Аполлон, — произнес ученый. — Был бы рад выпить вместе по чашечке кофе.

Марина ответила согласием и порекомендовала кофейню.

Стояла прекрасная погода, и пара неспешно шагала по вечерним улицам столицы. Первые несколько минут они шли молча, пока новая знакомая не заговорила о Залпе. Аполлон Юрьевич поведал, что состоит с оным в приятельских отношениях и высоко ценит его поэтические опыты, подчеркнув, что сам поэт просит так называть его произведения. Увлекшись, Ганьский представил характеристику двусложных ямбов и хореев, коими тот пользуется, подробно рассказал о трехсложных амфибрахиях и дактилях, сделал вступление к теме лимериков, после чего перешел к анапестам.

Марина мило улыбнулась и, попросив прощения, прервала Ганьского, предположив:

— Вы не только ученый, но и поэт или литератор?

— За последние два дня вы, Марина, — второй мой собеседник, подозревающий во мне поэта, — удивился Аполлон Юрьевич. — Да, я действительно пишу стихи, рецензирую стихотворения, однако ни поэтом, ни литератором назвать себя не могу. Странная ситуация: человека, имеющего привычку писать картины, никто не называет художником, если данное занятие не есть для него источник существования, но стоит кому-либо написать несколько строк в рифму или высказать свои соображения о прочитанном, его моментально определяют в поэты или критики. В ностальгически горячо любимой мною России, варварски уничтоженной коммунистами, трудно было найти образованного человека, который бы не вел дневник или не писал стихи. И при этом поэтов было не очень много, апрозаиков еще меньше. Но зато каких! А как был развит эпистолярный жанр… Я читал переписку современников Тургенева и Толстого. Прекрасный язык! Глубина мысли и ясность ее изложения необыкновенная! Настоящие романы в письмах! Умение красиво изложить и донести до адресата мысль было нормой для культурного человека. Увы, говорить приходится в прошедшем времени. Сегодня, к моему бесконечному сожалению, правильно построенная, грамотная речь зачастую вызывает удивление, умение подбирать рифмы автоматически причисляет к поэтам, а наличие собственного мнения о прочитанном делает критиком…

— А мы уже пришли, Аполлон, — остановила Ганьского спутница.

Они зашли в кофейню, сели за маленький столик друг против друга возле окна. В ожидании кофе ученый, дабы предупредить неизбежный вопрос, посвятил даму в круг своих научных интересов, чем немало ее удивил. Марина призналась, что видела Ганьского гуманитарием, никак не биохимиком или генетиком.