Карантин - Мария Романушко

…Когда я увидела полуголого Андрюшу Набокова, у меня всё содрогнулось внутри: ведь нам даже в свитерах холодно!

Света протащила его, как котёнка, по коридору в процедурную. И вскоре – обратно: с забинтованной рукой.

Был уже полдень, но завтрак до сих пор не привезли. Мы сели попить чаю с разными вкусностями, которые нам вчера принесли папа и бабушка. Но я почувствовала, что кусок не лезет мне в горло.

– Ксюша, – говорю, – вот мы пьём чай с бутербродами, а как же тот мальчик? Андрюша Набоков… Он ведь голодный!

Бросив недопитым свой чай, мы стали собирать ему передачку.

– Я! я соберу! Я сама всё соберу!

– Хорошо, Ксюнечка. Собирай.

– Давай ему отнесём печенья! Давай яблоко вот это, самое большое. И бутерброд с сыром. Сделай ему бутерброд. И ириски! И сырнички…

Собрав целый пакет, мы вышли из нашего бокса. Я перекрестила Ксюшу и мысленно попросила Господа Бога, чтобы никакая ветрянка к нам не пристала. Потому что в это утро, кроме карантина по чуме, объявлен ещё и карантин по ветрянке (в нашем отделении). Какой-то мальчуган заболел, и сегодня его перевели в другое отделение. Но все предыдущие дни он бегал по коридорам, и кого он успел заразить, и кто теперь разносит эту ветрянку дальше, – неведомо…

Утром 8-го октября мы вышли из нашего бокса с пакетом еды для Андрюши Набокова. И с этого дня в нашей больничной жизни началась новая эпоха.

До этого мы были замкнуты друг на друге, на себе, на своих переживаниях. За стеклянными дверьми нашего бокса носились дети, но они были лишь фоном нашей жизни. Мы даже не знали никого из них по имени. Но два дня назад одна из мам рассказала мне об Андрюше Набокове: что перевели в наше отделение мальчика с коклюшем, что мальчик из детского дома. Проходя мимо его бокса, я несколько раз останавливалась на минутку. Мальчик был худенький и не очень уверенно ходил. Ему было пять лет. Медсестра Нина Антоновна сказала, что у него ДЦП – детский церебральный паралич. “Но мальчик хороший, ласковый. Любит рисовать”.

Его бокс был на запоре: дети не должны к нему ходить, чтобы не заразиться коклюшем.

В тот, первый раз, постояв минутку у стеклянной двери и испытав прилив острой жалости к худенькому белобрысому мальчугану, я ушла, не зная, чем могла бы ему помочь…

А сейчас мы торопились к его боксу. Ксюша несла пакет с гостинцами. (“Я сама буду нести!”)

Андрюша стоял посреди палаты и плакал. Света поправляла ему сползшую с руки повязку: “Вот, пол-пальца отчекрыжил! И зачем ты туда лез?”

Около бокса толпились дети. “А знаете, как он порезался?” – Как? – “А вот как!”

Маленький очкарик показал на щель в стеклянной двери: стекло было плохо вставлено – как будто специально для того, чтобы дети засовывали в эту щель пальцы и “отчекрыживали” их.

– А ты сам и виноват! – набросился на очкарика мальчик постарше. – Ты ему туда бумажки просовывал!

Между мальчишками затеялась перепалка, в ходе которой выяснилось: они не только дразнят бедного Андрюшу, дразнят, как котёнка: бумажкой через щель, и просовывая ему всякие штуки. Они ещё, невзирая на запреты и опасность заразиться коклюшем, входят к нему в палату (разумеется, когда этого никто не видит!) и поколачивают Андрюшу, и заставляют его есть бумагу…

А сейчас они с любопытством смотрели на плачущего Андрюшу и было видно, что никому из них его не жалко.

– Мальчики! – сказала я, обращаясь ко всем сразу, но глядя в дерзкие глаза маленького очкарика. – Мальчики, а вы никогда не слышали о том, что Бог наказывает тех, кто издевается над слабыми и больными?

Они все враз затихли и уставились на меня.

“Не знали об этом?” – “Нет, не знал…” – сказал очкарик.

“Теперь знай”.

Я выдержала паузу и сказала: “Андрюша из детского дома. У него мамы нет. К нему никто не ходит. Ему и так плохо. А вы его ещё и обижаете.”

“Нет мамы?!” – они опять все разом загалдели. – “Совсем нет мамы?!”

“Да. Совсем нет мамы”.

Света вышла из бокса. “Есть хочет, – сказала она. – От голода плачет. Но у меня нет! нет ничего!”

“Вот, передайте ему”, – мы протянули пакет.

Она с радостью схватила его. “Набоков! на, ешь!”

И – унеслась в “сестринскую”, к телевизору: там шла 98-ая серия какого-то американского сериала…

Мы стояли у стеклянного тамбура и смотрели на Андрюшу, как он уминает бутерброды. Потом он принялся за яблоко. Яблоко было большим, оно выскользнуло у него из рук и покатилось по полу. Андрюша удручённо смотрел ему вслед. Минут пять он гонялся за ним, зажимал между ногами, но почему-то никак не мог взять рукой. От бессилия и огорчения он плакал. Мы пошли искать Свету. Она помыла яблоко, и Андрюша впился в него зубами.

Рядом с нами стояла девочка с белой косой и васильковыми глазами. Какой-то мальчик, пробегая мимо, стрельнул в неё взглядом и нехорошо выругался. Девочка сказала: “Вот, ругаются”.

– А не ты ли их научила? – спросила я.

Она испуганно распахнула свои сказочные глаза. И – ничего не ответила.

– Ты такая красивая девочка, тебе совершенно не идёт ругаться.

– Я не красивая, – уныло сказала она.

– Ты сказочно красивая. Как Василиса Прекрасная. Неужели тебе никто про это не говорил до меня?

– Нет… – прошептала она.

– Жалко… У тебя такие синие глаза, такая прекрасная коса. Я таких красивых девочек не встречала.

Она ошеломлённо молчала.

– А как тебя зовут?

– Клава.

– И имя у тебя красивое. Старинное и очень редкое.

Удивительно, как ей шло её имя. Конечно, Клава, а не Марина или Юля.

– Сколько тебе лет, Клавочка?

– Девять, – тихонько сказала она.

– Пожалуйста, не ругайся больше, ладно?

Она кивнула. Она смотрела на меня почти с испугом.

Я ободряюще улыбнулась ей.

– И помни, что ты – красавица.

Она кивнула, а в глазах стояли недоумение и недоверие. Я погладила её по густым, мягким белым волосам: “Я правду говорю”.

…Мы стояли у дверей Андрюшиного бокса. Вокруг кишела детвора. Была суббота, дежурили не очень грозные медсёстры и тихая старенькая нянечка. Никто не кричал страшным голосом: “Па-па-ла-там!!!”. Эти крики с первого нашего больничного вечера заставляют нас каждый раз вздрагивать.

А в это субботнее утро дети чувствовали себя привольно: носились по коридорам, играли в черепашек ниндзя, заглушая голод криками и беготнёй. Шёл первый час, а завтрак не везли.

Мимо протопал маленький мальчик с большой железной больничной кружкой, из которой он прихлёбывал воду. “Вот, ещё один голодающий, – сказала Света. – Никто к нему не ходит. От голода дует кипяток…”

Мы помчались в свою палату, и через минуту мальчик Юрочка уже уминал сырники, принесённые нам вчера бабушкой Лидой. Ему явно не было и трёх лет, но он был здесь один, без матери. На карточке у его бокса было написано: “З,5 года”. Но не было ему трёх с половиной, не было! И трёх не было. “Сколько мать сказала, столько и написали. Какая разница?” – сказала Света.

Было ясно: мать набавила сыну целый год, чтобы не ложиться с ним в больницу. Что ж, разные бывают обстоятельства. Может, у неё дома ребёнок ещё меньше Юрочки?

Я присела на корточки и погладила его по голове. Соломенные густые волосы были склеенными от грязи и казались пластилиновыми.

Рядом стоял другой мальчик, лет семи, в страшно грязной и рваной рубашке. Татарское личико с узкими тёмными глазами. Стоял и смотрел, как Юрочка ест. “А я – Сергей”, – сказал он. Помолчав, спросил: “А у вас ещё есть такие штуки?” – он показал на сырник в Юрочкиной руке. – “Есть”. – “А вы мне можете дать? А то есть уж очень хочется…”

О, Господи! да тут вокруг сплошь голодные дети! Как же я раньше этого не видела??? Пробегала по коридору с тарелками, или к телефону-автомату – и быстро-быстро обратно. Опасаясь только за то, чтобы не быть сбитой с ног проносящейся мимо ватагой мальчишек… Сидящие большую часть суток взаперти, они иногда вырываются в коридор и носятся, как ураган, как тайфун… (Если сестра и нянечка не очень строгие). Носятся, пока не раздастся зычное: “Па-а пала-ата-ам!!!” (В этих грозных, а порой просто остервенелых криках мне слышится: “ПО КАМЕРАМ!…”)

Нянечки и медсёстры большую часть времени проводят в “сестринской”. Конечно, никому и в голову не приходит поиграть с детьми, почитать им книжку. А они изнывают от скуки, от тоски, от безделья, от сидения взаперти в маленьких обшарпанных боксах. Игрушек мало, у некоторых и вовсе нет, книжек не видно вообще ни у кого. Ни альбомов, ни раскрасок, ни карандашей… Изменить тут что-либо не в моих силах и возможностях. В инфекционной больнице свои жёсткие правила: собирать детей в группу и читать им книжки – нельзя, заходить в чужие боксы – нельзя, давать другим детям свои игрушки – нельзя.