1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Чемберлен — центральная фигура этого повествования и его имя навеки связано с англо-французским умиротворением Германии. Худой и длинный, носивший строгие костюмы и старомодные воротнички, он выглядел немного пуританином; когда начинался мюнхенский кризис, ему было под семьдесят. Он стал британским премьер-министром в 1937 году, уже не раз побывав до этого членом кабинета; первой его должностью в этом качестве была должность министра финансов, случилось это в 1931 году. Он был интеллигентный, трудолюбивый и упрямый. Такой премьер-министр никогда не отказывался от схватки в палате общин, когда оппозиция жаждала крови. Один из коллег назвал Невилла «автократом, которому достало мужества иметь убеждения». Именно следуя своим убеждениям, а вовсе не из трусости, Чемберлен стремился умиротворить Гитлера.

Еще премьер-министр был нетерпим к критике и злопамятен. По словам А. Дж. П. Тэйлора, он «умел ненавидеть». Чемберлен презирал Дэвида Ллойд Джорджа, прежнего премьер-министра от либеральной партии, не многим лучше относился и к Черчиллю. Обоих он считал «пиратами»: «"LlG", — как писал Чемберлен в письмах своим сестрам, — была бессовестной бандой мерзавцев", а Уинстон был "самым худшим из них"».10 Премьер-министр был деспотичным и твердолобым, но вместе с тем искушенным в тонкостях бюрократической игры, он умел убедить оппозицию в целесообразности своей политики. И нередко делал это, Чтобы добиться своих целей во время мюнхенского кризиса.

Упрямство, излишняя самоуверенность и слабость к лести — серьезные недостатки. Чемберлен был уверен, что именно он способен найти общий язык с Гитлером, может договориться с ним, и что нацистскую Германию можно привлечь на свою сторону, пусть даже это дорого обойдется другим государствам. Он увольнял тех, кто твердил о катастрофе и призывал вооружаться до зубов. В конце 1937 года он с немалым удовольствием избавился от Ванситтарта, который был постоянным заместителем министра иностранных дел. «Я подозреваю, что в Риме и Берлине радость по этому поводу будет громкой и глубокой», основанной на понимании, что это приведет лишь к улучшению отношений.11 В дебатах по поводу перевооружения он так жестко опирался на неприкосновенность бюджета, что когда началась война, Британия оказалась неподготовленной к ней и смогла послать во Францию всего несколько дивизий. Когда Гитлер во время мюнхенского кризиса попробовал петь ему дифирамбы, Чемберлен с поразительной легкостью попался на эту удочку. И насколько Чемберлен был готов иметь дело с Гитлером, настолько же он не желал иметь союзнических отношений со Сталиным.12 Когда в 1939 году даже «предубежденным и слепым», как выразился Ванситтарт, стало ясно, что Гитлер готов развязать войну и что Советский Союз становится решающей силой в создании антинацистской коалиции, Чемберлен использовал любую возможность и все известные ему уловки, чтобы уклониться от военного союза с советским правительством. Политика Чемберлена была похожа на нечаянное самоубийство, которое едва ли возможно было предотвратить.

Нацистская угроза Чехословакии весной 1938 года поставила немало важных и вполне закономерных вопросов. Одним из них был вопрос о пропуске войск Красной армии и снаряжения через территорию Польши и Румынии, потому что Советский Союз не имел общей границы с Чехословакией. Этот вопрос не был новым; его обсуждали без особого успеха с 1934 года, хотя с польской точки зрения он давно уже был решен. Польское правительство ни при каких обстоятельствах не собиралось пропускать Красную армию через территорию Польши, чтобы помочь чехам в борьбе против германского вторжения. Румынская позиция была менее категоричной и могла бы еще смягчиться, если бы Франция проявила достаточную решимость помочь чехам. Румынский король Кароль даже говорил в приватных беседах Поль-Бонкуру и Гамелену в 1936 и 1937 гг., что он смог бы найти способ пропустить силы Красной армии через северную Румынию. Эдуард Бенеш, президент Чехословакии, полагал, что если бы Франция надавила в этом вопросе на румын, это оказалось бы решающим фактором в обеспечении эффективной помощи Чехословакии и таким образом предотвратило бы германскую агрессию. Но в этом-то и заключалась проблема. Как мы можем быть уверены, что Франция захочет спасать нас, спрашивал король Кароль, когда она оказалась неспособна защитить свои собственные жизненные интересы и предотвратить оккупацию немцами Рейнской области? Советский Союз в 1938 году тоже не очень верил в готовность Франции к решительным действиям. По оценкам Потемкина, французская политика оставалась «трусливой и пассивной», и это лишь усугубляло ситуацию вокруг Чехословакии.13

Литвинов поднял вопрос о пропуске в мае, когда встречался с Жоржем Бонне, новым французским министром иностранных дел в кабинете Даладье. Уже привычным в устах Бонне рефреном прозвучал вопрос, как Советский Союз намерен помогать Чехословакии. Литвинов ответил, что у советского правительства нет достаточного влияния на Польшу или Румынию, чтобы получить право на проход своих войск через их территории. Поэтому Франции стоит вмешаться. А чтобы обсудить конкретные меры помощи чехам, добавил он, следует организовать штабные переговоры. Бонне сообщил, что польское и румынское правительства были решительно против предоставления прохода для Красной армии. А что касается штабных переговоров, все это можно обсудить через военного атташе в Москве. Но Литвинов ответил, что в Москве нет представителей ни французского, ни чехословацкого генеральных штабов.14

Жорж Бонне был не последней фигурой в событиях, приведших к Мюнхену и ускоривших начало войны в 1939 году. В каком-то смысле его можно считать французским Чемберленом, хотя и не таким могучим и уважаемым, однако это именно его наиболее часто ассоциируют во Франции с позорным словом «умиротворение». Он был среднего роста, несколько странно выглядящим человеком, лет на двадцать помоложе Чемберлена, довольно хрупкого сложения, с большим носом — который мог бы стать соперником носу Сирано, как выразился один шутник, — казалось, этот нос перевешивает всю остальную голову. Он был радикалом, но склонялся к правому крылу своей партии. Он добился места в палате депутатов в 1924 году и до своего недолгого пребывания в качестве посла в Вашингтоне, успел несколько раз побывать министром. После того как в апреле 1938 года ушло в отставку правительство Блюма, Бонне стал министром иностранных дел. Вступив в должность, премьер Даладье предпочел Бонне занимавшему этот пост Поль-Бонкуру, потому что последний, среди прочего, выступал за твердую политику в отношении нацистской Германии и подтверждение Францией своих договорных обязательств перед Чехословакией. Это вызывало негодование как в палате депутатов, так и в Лондоне. В Форин офисе считали, что Поль-Бонкур опасен, и Фиппс, в то время британский посол в Париже, прилагал постоянные усилия, чтобы избавиться от него. Бонне был подходящим для своей должности человеком, он говорил, что Франции не стоит поддерживать Чехословакию, не заручившись поддержкой Британии. Вот именно, должно быть думал Чемберлен.

Такая позиция, если представить ее правильным образом, была сравнительно популярна во Франции. Но если толковать ее неправильно, она касалась обязательств Франции по договорам с другими странами и подвергала сомнению французскую честь — каковую немаловажно сохранять во внешней политике, если ищешь союзников, а Франция в таковых очень нуждалась. Бонне был идеальным человеком именно для такой работы, потому что был беспринципен и умел держать язык за зубами. В определенной степени он был даже талантлив — если его не ловили на горячем — в обделывании темных делишек и умении угодить и тем и другим. Короче говоря, он был интриган: именно способность лицемерить делала Бонне идеальным министром иностранных дел для того времени, но она же рождала к нему сильную неприязнь. Недостаток мужества, проявлявшийся в самые критические моменты, лишь усиливал ее. Сильнее всего это выразилось в отношении к нему Манделя, который считал Бонне трусом и предателем. «Его длинный нос, — говорил Мандель, — загодя чует опасность и ответственность. Чтоб избежать их, он готов спрятаться в любой щели».15

Там, где другие удостоились уважения и почета, Бонне снискал проклятье и позор. После войны Черчилль говорил, что он был «квинтэссенцией пораженчества, а все его изощренные вербальные маневры имели только одну цель — мир любой ценой». В начале 1940 года Ванситтарт писал в своем, ставшем классическим, комментарии, что «мсье Бонне... лучше надеяться только на время и краткость людской памяти, чем на вдохновенную самозащиту. Слишком уж много он сделал грязной работы в 1938 году... Когда ставки столь высоки, никогда не стоит исключать возможность нечестной игры. Но если бы мне когда-нибудь опять пришлось сесть за стол с мсье Бонне, я первым делом проверил бы колоду, просто чтоб убедиться, что джокера там уже нет».16