1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

После этого он обратился с открытым предостережением к правительству и палате:

«Наш верный и мужественный народ... должен знать, что в наших оборонных мероприятиях было много недостатков и серьезных упущений; он должен знать, что мы, не начав войны, уже потерпели поражение, последствия которого будут еще долго преследовать нас... вследствие чего разрушено все равновесие сил в Европе, и что теперь [об этом он тоже должен знать] в отношении западных демократий произнесены те самые ужасные слова: "Ваше искусство взвешено и признано ничего не стоящим"».

Закончил он решительным предупреждением: «И не считайте, что это конец. Это лишь начало расплаты. Только маленький глоток, первая проба из горькой чаши, из которой нас теперь будут потчевать год за годом, если высшим напряжением моральных сил и воинской доблести мы не воспрянем вновь и не отстоим наше право на свободу, как бывало в старые времена...».2

В начале 1938 года, накануне великих потрясений предвоенного периода, ситуация в Европе была и так — хуже некуда. Три главные силы, способные сдержать или остановить нацистскую Германию, были разделены идеологическими предрассудками и ложно понимаемым различием интересов. Во Франции глубокие внутренние разногласия между главными политическими силами: сторонниками линии малейшего сопротивления, ориентированного на ведущую роль Британии (la ligne anglaise), и умиротворителями нацистов просто парализовали работу правительства. Куда все это может привести, угадать было нетрудно, потому что Германия в первую очередь нацеливалась, не скрывая этого, на Австрию и Чехословакию. Французские официальные лица заявляли советскому правительству, что франко-советские отношения остаются неизменными, но Литвинов и его посол в Париже были осведомлены лучше. Дельбос, все еще министр иностранных дел Франции, даже жаловался в феврале советскому послу, что Франция находится в изоляции, при этом Суриц едва сдержался от искреннего ответа, что французское правительство должно винить во всем только себя. Кто знает, какой будет французская политика завтра, замечал Литвинов в беседе с Кулондром.3 Сразу после аншлюсса, который французское и английское правительства либо не могли, либо не хотели предотвратить, Потемкин докладывал, что новый французский премьер — опять Блюм, хотя его правительству осталось существовать меньше месяца — был в состоянии паники. И Ванситтарт в Лондоне не скрывал от Майского своего «раздражения» (на самом деле — гнева) по поводу чемберленовского умиротворения нацистской Германии.4

Ни у кого не было сомнений, что следующая на очереди — Чехословакия. После захвата Австрии, Чехословакия оказалась наполовину окруженной германскими территориями, а укреплена у нее была только северная граница. Ситуация складывалась серьезная, но могла еще быть выправлена, если бы Франция и Советский Союз, выступив единым фронтом, настояли на своем. В первые дни после аншлюсса они, правда подтвердили публично свою готовность поддержать Чехословакию. Литвинов предложил созвать международную конференцию, чтобы обсудить меры по безопасности и сохранению мира. Но советское правительство было настроенно скептически касательно решимости Франции исполнить свои обязательства по договору. Того же мнения были и чехи: Франция с места не двинется без Британии, отмечал Стефан Осусский, чешский посланник в Париже, а Британия вообще не собирается двигаться в центральную или восточную Европу.5

14 марта Черчилль возобновил в палате общин свои призывы создать «гранд альянс» Британии, Франции и государств восточной Европы. Если Черчилль не упомянул в своей речи Советского Союза, то было ясно, что в виду он имел в первую очередь его. Несколькими днями позже он поделился своей позицией с Майским, но для начала укорил того в ужасах сталинских репрессий.

«Объясните мне, пожалуйста, — спрашивал он Майского, — что происходит в вашей стране?» Что мог ответить Майский? Что революция сошла с ума и пожирает собственных творцов, или что Советский Союз наводнен изменниками? Майский отделался гневной тирадой в адрес Л. Д. Троцкого — ссыльной сталинской «немезиды», а по Черчиллю — «злого гения России». Черчилль был, казалось, вполне удовлетворен объяснением посла; ведь ему довелось скрестить мечи с Троцким во время гражданской войны в России, и он даже обломал свой, когда Троцкий, будучи военным наркомом, заставил англичан убраться из советской республики. Иронии ради стоит заметить, что Троцкий тоже поддерживал идею «объединенного фронта» против Гитлера. Позиции прежних противников были близки и по многим другим вопросам. Оба они были мужественными людьми, не боявшимися ни военных, ни политических баталий; оба были отступниками, но никогда не прекращали борьбы. Уинстон никогда не согласился бы с этим, но он и Троцкий могли бы стать грозными союзниками, объединившись в борьбе против нацизма.

Черчилль никогда не отступал от своей главной цели: «Я ненавижу нацистскую Германию и работаю постоянно над созданием «великого альянса». Для этого «нам до зарезу нужна сильная Россия... (но) в результате недавних событий Россия перестала быть серьезным фактором международной политики». Затем Черчилль излил свои чувства по поводу сталинских методов строительства вооруженных сил в таких выражениях, которые он вряд ли употреблял в стенах палаты общин, хотя Майский, может быть, чуть сгустил краски.6 Во всяком случае, Черчилль быстро справился со своим негодованием по поводу репрессий. Ему ничего не оставалось, потому что, как он признался Майскому, без Советского Союза никакой «великий альянс» был бы невозможен. Еще он вновь высказался о том, что советскому правительству нужно действовать осмотрительно и осторожно. Если советская политика станет слишком агрессивной, это может спровоцировать «взрыв антисоветских настроений» и вызвать большие трудности при создании альянса.7

Чемберлен не хотел иметь ничего общего с черчиллевским великим альянсом, и Форин офис не раздумывая отверг предложение Литвинова о созыве международной конференции. Подозрения чехов о безразличии Чемберлена относительно германской экспансии на восток подтвердились. «Только посмотри на карту, — писал Чемберлен своей сестре Иде, — и ты увидишь, что ни мы, ни французы просто не в силах ничего сделать, чтобы спасти Чехословакию, если немцы захотят подчинить ее себе». И хотя Черчилль не упоминал Советского Союза, Чемберлен знал, что в мыслях отступника это было всегда. «Россия в сотнях миль от нас», и не имеет общих границ с Германией или Чехословакией. И еще русские «тайно и коварно играют на всех скрытых струнах, чтобы вовлечь нас в войну с Германией...».8 Чемберленовское отношение к «этим русским» было широко распространено среди британских и французских консерваторов; это означало, что советскому правительству следовало придерживаться некоего «правильного» курса, хотя для англо-французских правых никакой советский курс не мог быть достаточно правильным. Если бы Советский Союз повел себя слишком агрессивно, их идеологи принялись бы кричать, что он «поджигает войну» и пытается втянуть Европу в бойню и коммунистическую революцию; если бы он действовал слишком мягко, они заявили бы, что «Советы» блефуют и им нельзя верить. Выходит, не зря Черчилль призывал советское правительство быть осмотрительным и осторожным.

В отличие от Черчилля, который считал, что Советский Союз был важнейшим звеном в антинацистской коалиции, Чемберлен думал по-другому. Сэр Хорас Вильсон, главный советчик Чемберлена, даже говорил Майскому, что хотя премьер-министр был меньшим «антисоветчиком», чем Болдуин, он все же полагал, что англо-советские отношения не были «срочными или практически важными для данного момента». Поэтому он был очень мало заинтересован в их развитии и вполне склонен пустить дело на самотек. По словам того же Вильсона, Чемберлен видел свою главную задачу в «замирении Европы» путем соглашений с Италией и Германией. Премьер-министр вполне допускал немецкую экспансию в центральной и юго-восточной Европе, даже возможное «поглощение Германией (в той или иной форме)» небольших центрально-европейских и балканских государств. «Однако он полагает, что это меньшее зло, чем война с Германией...».9

Чемберлен — центральная фигура этого повествования и его имя навеки связано с англо-французским умиротворением Германии. Худой и длинный, носивший строгие костюмы и старомодные воротнички, он выглядел немного пуританином; когда начинался мюнхенский кризис, ему было под семьдесят. Он стал британским премьер-министром в 1937 году, уже не раз побывав до этого членом кабинета; первой его должностью в этом качестве была должность министра финансов, случилось это в 1931 году. Он был интеллигентный, трудолюбивый и упрямый. Такой премьер-министр никогда не отказывался от схватки в палате общин, когда оппозиция жаждала крови. Один из коллег назвал Невилла «автократом, которому достало мужества иметь убеждения». Именно следуя своим убеждениям, а вовсе не из трусости, Чемберлен стремился умиротворить Гитлера.