Год кометы и битва четырех царей - Альваро Кункейро

Родители Марии решили принять Паулоса в своем доме, ведь теперь он заполучил оплачиваемую работу, был включен в список должностных лиц, в свое время получит пенсию, а когда умрет, Мария останется его законной наследницей. Родители Марии жили в доме с пятью балконами по выходившему на площадь фасаду, до самой крыши увитому плющом, большие листья которого уже окрасились осенним багрянцем. Дверь открыла старая служанка Клотильда, она же проводила гостя наверх. В гостиной стояли стулья, обитые серо-зеленым атласом и расчехленные, как видно, специально по такому торжественному случаю; рядом с балконной дверью сидела в кресле за вышиваньем мать Марии, а позади нее стоял одетый в жакет глава семьи, положив одну руку на спинку кресла, будто позировал перед фотографом, а в другой держал белый конверт. Робким и чуть охрипшим от волнения голосом Мария представила Паулоса как положено было называть его по должности. Отец слегка наклонил голову, мать сняла очки и перестала вышивать. Отложила пяльцы, не забыв воткнуть в подвешенную к ним подушечку иголки с нитками разного цвета. Мария нервничала, не знала, с чего начать. Села на вертушку у пианино и еще раз объявила:

— Это Паулос Соискатель.

Ей хотелось сразу же повернуться к пианино и ударить по клавишам, заиграть allegro, allegrissimo что-нибудь этакое быстрое и задорное, пусть всем захочется танцевать. Паулос смотрел на нее так, словно увидел в первый раз, и ему казалось, будто он сидит на высоком стуле, болтая маленькими ножками в белых носках и лаковых ботинках, так как не достает ими до пола.

— Да, я — Паулос, милостивый государь и милостивая государыня, и я люблю Марию с нежного возраста. Уехав в Милан, я увез с собой ее образ в маленьком волшебном зеркальце. В Ирландии, когда пил из маленьких родниковых озерец у подножия холмов, давал воде успокоиться, и мне являлась Мария с улыбкой на лице — она была неотъемлемой частью воды, которой я утолял жажду. Тамошние куропатки знали меня и не улетали, когда я подходил к источнику. Однажды майским утром после меня к воде подошел целый выводок молодых куропаток, и они унесли образ Марии в своих клювах. Я пожаловался на них куропатке, их матери, и она заставила своих птенцов вернуться из зарослей вереска к источнику, и каждый вернул склеванный им кусочек Марии. Другие взрослые куропатки прилетали посмотреть на нее, садились мне на плечи.

— Как романтично! — послышался взволнованный голос от двери.

Это была тетушка Эудоксия, которая пришла взглянуть на жениха, держа в руках клетку с канарейкой.

— Эудоксия, гляди, чтобы яблоки в духовке не подгорели! — крикнула ей мать Марии, покраснев до корней волос и яростно обмахиваясь веером.

— Никогда не думала, что жених, представляясь родителям невесты, может говорить так красиво!

Эудоксия церемонно присела перед гостем и ушла, унося с собой канарейку. Из-за двери, из другого конца коридора доносилось теперь звонкое и мелодичное пенье этой птички, каждая музыкальная фраза сначала как будто висела, качаясь, в воздухе, пока ее не пронзала золотой стрелой заливистая трель.

— Это тетя Эудоксия! — пояснила Мария.

— Вдова моряка, мы взяли ее в дом из милосердия. Не то она, чего доброго, посвятила бы себя театру! — сказала мать Марии, прикрывая лицо веером.

— Одно дело — представлять ангела или паломницу в процессии или же пастушку в рождественском вертепе, другое — разыгрывать любовные сцены на подмостках, изображая все что угодно, — сказал отец, предлагая Паулосу стул.

— Дочери короля Лира не изображали ничего такого! — вступилась Мария.

— Не перебивай отца!

Глава семьи тоже сел рядом с женой и заботливо погладил обеими руками коротко подстриженную бородку. Голова его казалась слишком большой, а руки — слишком короткими; Лафатер[45] считает такую диспропорцию отличительной чертой ганзейских служащих.

— Вот уже семь поколений, — сообщил он Паулосу, — наш род торгует полотном и холстом во всех прибалтийских странах. Нам открыт кредит в Тильзите!

— Мои предки, — сказал на это Паулос, — никогда не занимались каким бы то ни было прибыльным делом. Мой дед был другом маршала Бернадота[46] и бóльшую часть года занимался разведением улиток, чтобы целую корзину их послать другу ко дню рождения. Мой отец, которого я не помню, был охотником. О моем дяде и опекуне Фахильдо вы, конечно, слышали. А моя мать — улыбалась. Ее приглашали в Вену обучать улыбке эрцгерцогинь. Нет, не простой улыбке, а такой, которая слетает с полуоткрытых губ и витает в воздухе, ее видно, потому что она светится…

— Улыбке Джоконды? — спросила из коридора любопытная тетушка Эудоксия, она уже успела взглянуть на яблоки в духовке и поспешила на церемонию представления жениха.

— Нет, не такой вечной, а живой, прекрасной, теплой и ласковой.

— О-о!

— Как нам известно, у вас есть состояние.

— В акциях Вест-Индской компании. Получаю проценты с капитала в день Святого апостола Андрея[47]. Мне их аккуратно выплачивает казначей этой компании в Руане, в банке, что у моста Матильды.

— Сами ездите получать?

— Нет. Агент высылает мне чек, который принимают к оплате все банки нашего города. Единственно, на чем я настаиваю, это чтобы чек посылали в кожаном бюваре, напитанном благовониями. Например, если в истекшем году удачно шла торговля корицей, он должен пахнуть корицей, если хорошо продавался чай — то чаем. Четыре года тому назад, когда я был учеником синьора Каламатти из театра «Ла Скала» и жил в Милане, в том герцогстве не хватало корицы. Нашлись такие, кто изготовлял заменитель этой пряности из косточек каких-то диких плодов или сушеных кишок перелетных птиц, за которыми охотятся, когда они возвращаются из южных стран, они там как будто поедают насекомых, сосущих нектар из коричных деревьев! Так вот, однажды взял я бювар из-под чека за предыдущий год и, раскрыв, подвесил над кастрюлей, в которой кухарка синьора Каламатти готовила рис на молоке, и рис получился таким, как будто в него опустили целую ароматную ветку, а потом еще посыпали толченой корицей. Иногда я одалживал свой бювар кухарке тамошнего герцога Галеаццо Висконти, и его гости — все королевских кровей — спрашивали, где Его Светлость раздобыл корицу.

— И сколько вы взимали за час пользования вашим бюваром? — спросил отец Марии, вытаскивая из кармана жилета чернильный карандаш, чтобы произвести расчет на чистом конверте. Два раза послюнил карандаш.

— Ничего не брал, потому что герцог со своей стороны одалживал мне почтовых голубей, а я отпускал их с балкона герцогского дворца, чтобы они отнесли в своих клювах фиалки и мои чувства и уронили их на колени Марии.

— Можно было использовать обратный путь голубей для отправки срочных сообщений в Милан от тех, кому это требовалось, и брать по реалу за слово.

Отец поглядел на дочь. Затем, взяв ненадписанный конверт в обе руки, обратился к Паулосу:

— Первое, чему вам нужно научиться перед вступлением в брак, это не транжирить деньги. Бережливость — одна из главных добродетелей. Мария, покажи свое приданое!

Мария подбежала к круглому столику и сняла белую салфетку, которой что-то было прикрыто, там оказалось четыре столбика золотых монет и восемь — серебряных. Паулос взял у Марии салфетку и снова прикрыл деньги, не дав себе труда разглядеть их.

— Не надо было этого делать! — воскликнул он.

— Почему же? Деньги сосчитаны как следует, я семь раз их пересчитал! Они заработаны честной торговлей льном и пенькой. Никогда я не гнался за прибылью более двадцати процентов! В Тильзите это вам всякий подтвердит! Какой-то субъект с красным носом, приезжавший сюда во времена моего деда (вы видите, на портрете он изображен с моноклем, был женат на португалке), остановился перед дверьми нашей конторы и начал кричать, что мы, мол, подкупаем поставщиков, чтобы заполучить товар получше. А потом мы узнали, что это был разорившийся торговец из Бордо, он ездил по Европе специально для того, чтобы оскорблять своих конкурентов и бросать тень на их репутацию. В Лондоне его задержала полиция по подозрению в том, что юбки из тонкого льна, которые он хотел продать королеве Виктории, были пропитаны взрывчатой смесью. А нос у него был фальшивый, из папье-маше, оказалось, он обещала жене, что в этой поездке, предпринятой со злости, никто его не узнает. Единственный же подкуп, к которому прибегала наша фирма, — это честный расчет наличными!

И отец Марии подошел к столику, намереваясь снова снять салфетку с приданого. Столик был круглый, со столешницей из красного дерева, а поддерживающая его опора с тремя гнутыми ножками и резными львиными головами была сделана из гвинейского черного дерева. Его поставили у стены, где висели портреты предков: дед с моноклем, другой дед со светлой бородой, тетка Казимира Модеста, которая по нюху определяла влажность пеньки в тюках, еще один дед — этот сидел, задумчиво облокотившись на собственный цилиндр, лежавший на том самом столике, где теперь выставили приданое, и меланхолично подперев голову тонкими пальцами. Портреты покрывали всю стену, так что едва можно было разглядеть красные цветочки на обоях. Рядом с кучками монет отец Марии поставил на столик газовую лампу с серебряным резервуаром и абажуром из венецианского стекла. Он-то собирался, после того как Мария снимет салфетку с приданого, подойти к столику и зажечь лампу, чтобы ослепить этого беспечного и расточительного путешественника блеском золота и серебра. Но Паулос перехватил его руку на пути к салфетке, покрывавшей приданое.