Индюшка с бриллиантами (Сборник юмористических рассказов) - Христа Пелитев

— И это все? — усмехнулся царь. — А я уж невесть что подумал. С этим мы покончим. Это нам под силу.

И он приказал вынести из государственных учреждений все доносы, вывезти за город и поджечь Царское слово — закон. Все, буквально все доносы, даже только что доставленные почтой, были преданы огню. Огонь поднялся выше пирамиды Хеопса. Ликующие люди пустились в пляс вокруг костра. Три дня и три ночи горели анонимные доносы. На четвертый день поднялся ветер и развеял пепел на все четыре стороны, и от страшных наветов не осталось и следа.

Но прошло некоторое время и народ опять стал проявлять беспокойство. Учреждения вновь наводнили доносы. Опять стали вызывать людей для дачи объяснений. Опять пришлось собирать доказательства своей невиновности.

Потому что благородный и справедливый царь был страшно непредусмотрителен.

Он не догадался уничтожить доносы вместе с доносчиками.

Росен Босев. Спокойствие

Перевод Лидии Христовой

Девяносто, семьдесят, пятьдесят… где-то с тридцати километров в час стрелка падает до ноля — подпрыгивают вверх чемоданы, вздрагивают пассажиры, и наступает тишина. Приходит внезапное ощущение природы. Той самой природы, которая безмолвно проносилась за окном вагона.

Сидящий напротив толстяк вскочил, высунулся в окно, потом обернулся к нам, выпрямился, и в купе ворвался свежий воздух с равнины, послышался шелест пшеничных колосьев, замелькали красными бабочками тысячи маков, рассыпанных по полю.

— Семафор закрыт, — сообщил наш спутник.

— Может, авария?

Он снова высунулся в окно, и природа испуганно отступила, пряча свои поблекшие придорожные прелести, в силе которых и сама была не очень уверена.

— Отсюда не видно, — снова повернулся к нам наш спутник. — Но даже если это и авария, то несерьезная, потому что из дизеля никто не выходит.

«А нам какое дело!» — безмолвно прокомментировали сообщение пассажиры и тут же защелкали зажигалками, зашелестели газетами.

Почувствовав, что остался без слушателей, наш спутник стал разговаривать сам с собой:

— А может, это овца или какое-нибудь другое животное? Дай-ка посмотрю.

Вскоре он повернулся к нам и, взволнованно сообщил:

— Нет, не овца. К поезду бежит человек.

Мы были в последнем вагоне и вскоре услышали, как кто-то открыл двери, потом до нас донесся топот ног в коридоре.

А затем в купе заглянул веселый, разгоряченный от бега человек и спросил:

— Свободное место найдется?

Мы не ответили, потому что купе было наполовину пустое.

Вновь прибывший пассажир не обиделся на нас за молчание и довольно прытко для своих лет снял со спины рюкзак. Внезапный толчок поезда не сбил его с ног.

Семьдесят, восемьдесят, девяносто. Как будто и не останавливался, как будто ничего и не было.

Но спрятавшись за газетами, утопая в табачном дыму, мы ждали вопроса любопытного пассажира. И он непременно задал бы его, если бы не кондуктор. Он шел, не глядя по сторонам, и, наверное, прошел бы мимо, если бы любопытный толстяк не спросил:

— Почему мы останавливались? Кондуктор заглянул в купе.

— Не знаю, я не был в первом вагоне. Наверное, семафор.

— Да нет, не семафор, я ведь видел, никакого семафора не было.

И тут контролер увидел нового пассажира.

— А вас, кажется, не было в этом купе?

— Не было, — с готовностью согласился тот.

— И билет я у вас не проверял?

— Не проверял, не проверял, — с улыбкой согласился пассажир. — Как проверить, если у меня его нет.

Кондуктор деловито открыл сумку, вытащил квитанции.

— Штраф! Пассажир без билета платит стоимость билета плюс штраф.

— Сколько? — расцвел в улыбке пассажир.

— Зависит, с какой станции.

— А ни с какой, — ответил новый пассажир, — я сел только что, в поле.

— Да… — неуверенно протянул кондуктор, — значит, можно считать с последней станции.

— Нельзя, — все так же улыбаясь, но очень твердо ответил новенький. — Я сел не на последней станции. Если бы я сел там, я бы купил билет. Я сел на моей полянке, отсюда и бери с меня деньги.

— Не могу отсюда, — вспыхнул кондуктор и, хоть полскамьи было свободно, присел на самый краешек. — С твоей полянки не могу, а вот со следующей станции можно.

И вдохновенно занес карандаш над квитанцией.

— На следующей станции я сойду. Как возьмешь с меня деньги там, где я должен выходить?

Все заулыбались. Становилось интересно. Но не стало. Потому что контролер тоже улыбнулся:

— Ну раз нельзя, значит нельзя. Кто сказал, что тебя нужно непременно оштрафовать?

— То-то, — сказал новенький. — Я столько лет живу на свете, а еще никого не оштрафовал, а ты такой молодой. Ни к чему тебе материть.

Кондуктор встал, положил документы в сумку, посмотрел на прозрачное облачко.

— Кажется, будет дождь, — сказал он на прощание и вышел в коридор.

— Не будет, — обратился к нам новый пассажир, — дождь исключается. Я в этом деле разбираюсь.

Безошибочно определив, кто в этом купе самый любопытный, он обратился к нему.

— Я пасечник. В том месте, где я сел, у меня пасека. Там у меня хибарка, две овцы. Есть молоко, мед свой. Так и живу с весны до осени… Только ведь скучно все время одному. Вот и надумал я съездить к другу, тоже пасечнику. У него тоже своя полянка в лесу, не доезжая станции.

— Повезло тебе, что поезд остановился возле твоей хибары.

— Почему повезло? Я сам остановил поезд.

— Как это остановил?

— Встал у дороги и помахал ему.

— А он взял да остановился?

— Представь себе, остановился. Другие проезжали мимо, а этот оказался человеком. Я тут три дня голосую… Большинство не останавливается.

Чего греха таить, всех нас одолело любопытство. Мы отложили газеты, перестали притворяться глухими и стали прислушиваться к разговору. Почувствовав перемену в настроении, пассажир услужливо повторил:

— Этот машинист оказался человеком. Некоторые останавливаются. Машина ведь для того, чтобы помогать человеку. Но большинство не обращают внимания, проезжают мимо. Ну да я не сержусь на них, жду себе.

— Вот это терпение, — сказал тогда пассажир, сидевший на шестьдесят восьмом месте.

— Видел я терпеливых, но такого… Днями стоять и махать машинистам, такого не видел.

— Теперь увидел, — добродушно сказал пасечник. — Почему-то все удивляются, когда я рассказываю про это. Некоторые вообще не верят. Иногда в первый день остановишь, иногда только на третий. Однажды прождал целую неделю, но все же нашелся добрый человек, остановил поезд. Если бы над моей полянкой пролегала воздушная трасса, я и самолет остановил бы. Но не летают здесь самолеты…

— Чему тут удивляться, — сказал пассажир номер семьдесят один. — Машинист ведь тоже человек, ему тоже надоедает точность. Я вот, например, тоже летаю как паровоз по улицам, но если кто-нибудь махнет мне рукой — останавливаюсь. Редко, правда, но останавливаюсь.

— Про то, что машинисту надоедает проезжать мимо, я не догадался. Это умная мысль. Мы поговорим об этом с Дойчином, моим другом. Обсудим все, потому что он тоже так ко мне ездит.

— А вас не наказывали за это? — вновь перехватил инициативу любопытный.

— Да за что? Поезд останавливается, я поднимаюсь… А с кондуктором сам видишь как — билет не нужен.

И опять зашелестели газеты, защелкали зажигалки. Новый пассажир, несмотря на свои странности, перестал быть загадкой, и все погрузились в свои мысли. Даже любопытный.

Только мне показалось, что здесь не все просто. Нет, это невозможно, — думал я. — Жить на полянке с пчелами, останавливать поезда, быть таким спокойным в наш век… Не иначе как это спокойствие у кого-то украдено.

Я думал, а природа молча пролетала мимо нас — ее совсем не интересовали наши дела.

Пасечник встал, надел рюкзак, посмотрел на придорожный кустарник.

— Мне пора выходить, — пробормотал он и вышел из купе.

Через мгновение поезд внезапно остановился. Из купе донеслись крики женщин, плач детей, мужская ругань.

С полок посыпались чемоданы. Кое-кто пострадал от ушибов.

Я смотрел, как пасечник исчезает в кустах, растворяется в спокойной природе. Шум утих. Слышны были только торопливые шаги кондукторов, спешивших к сорванной пломбе аварийного тормоза…

Румен Балабанов. Нету! Перевод Василия Жукивского

Открываю входную дверь. Глазам своим не верю — нет лестничного марша.

Возвращаюсь в комнату и звоню по телефону.

— Алло… Товарищи! Сегодня утром отправляюсь на работу…

— Во сколько? — прервали меня.

— Ну… около семи тридцати!

— «Около» звучит весьма неопределенно… — ответили мне. — Точнее!

Я задумался.

— Точно в семь тридцать две, — заявил я категорично. — Значит, точно в семь тридцать две открываю входную дверь и глазам своим не верю — нет лестничного марша!