Война на земле Египта - Мухаммед Юсуф Аль-Куайид

Я не ответил. Во рту было сухо, сердце колотилось — вот-вот выскочит из груди.

— Пятьдесят федданов, — отвечал телефонист.

— Один феддан земли, — снова заговорил омда, — стоит две тысячи фунтов, не считая отступного, равного половине этой суммы. Получить должность — все равно что выиграть сто тысяч. Вот и прикинь, предложил мне омда, кто же из нас кому оказывает услугу.

— Нет-нет! — воспротивился телефонист. — Дело не в этом: главное — общие интересы — наши, личные, и всего Египта, дорогой нашей родины.

Вдруг все замолчали. Потом телефонист спросил, не было ли мне какого-нибудь знамения в ночь судьбы[11], в прошлый рамадан? Если было, то все понятно — на мою долю выпало чудо. Ибо все, о чем говорил омда, относится к чудесам, о которых человек и мечтать не смеет, они случаются раз в сто лет. Мне, отвечал я, никогда не приходило на ум, что ночь судьбы может иметь хоть какое-то отношение к нам, беднякам. Испокон веку счастье дружило только с богатыми, и удача выпадала вовсе не тем, кто в ней нуждается. Тут телефонист подошел ко мне, попросил меня открыть рот и поднять верхнюю губу. Долго разглядывал он мои зубы, потом со вздохом сказал: да, они не похожи на зубы удачливого человека. Вот будь у меня щель пошире меж двумя передними зубами, тогда я бы точно был счастливчик. Телефонист даже слегка сконфузился, но омда выручил его, больно хлопнув меня по спине и заявив: не беда, этот признак наверняка есть у Мысри. Когда-то, много лет назад, — напомнил он, — когда Мысри только учился ходить, он, омда, не раз говорил: этому ребенку суждено быть счастливым. Даже поклялся, будто сказал тогда: счастье у него под ногами.

— Вы сказали, что у него счастливая нога, — поправил телефонист.

— Верно, сказал, что счастливая нога.

Я такого разговора не помнил, но знал: да, у Мысри, между двумя передними зубами — широкая щель, и многие утверждали, это-де счастливый признак. Я стал прощаться, но омда объявил нет, он не отпустит меня без ужина. Хлопнул в ладоши. Телефонист пошел поторопить прислугу. Я в душе благодарил Аллаха, сподобившего меня вынести этот трудный и малопонятный для меня разговор, в котором упоминались неслыханные суммы. Сознаюсь, я даже усомнился, смогу ли верно передать его, и до сих пор не знаю, справился ли с такой задачей. Но я рассказал главное — этого достаточно. Вошла служанка, неся на голове медный поднос, накрытый белоснежной салфеткой. Омда поднял салфетку, и от блюд, которыми был уставлен поднос, повалил пар. Я увидел торчащие ножки — не то гусиные, не то индюшачьи. У меня потекли слюни и челюсти свело, а желудок — почудилось мне — стал вдруг шире оросительного канала, словно у меня уже тысячу лет не было во рту ни крошки. Но все-таки я сообразил, что ужин подан нам не случайно и все эти роскошные блюда приготовлены заранее. Я сидел напротив омды, рядом со мной телефонист. Сторож, мой приятель, стоял возле нас, держа в руках таз, кувшин с водой и салфетку. Я очень обрадовался нежданному угощению, — ничего подобного мне в жизни и отведать-то не доводилось. Случалось, правда, мне выносили блюдо с объедками после гостей омды, и я, пристроившись где-нибудь за дверью, доедал их или, спрягав в укромное место, потом уносил домой.

Во имя Аллаха, — громко сказал омда и протянул руку к еде. Я увидел вещицу, похожую на вилы, которыми мы провеиваем пшеницу, только маленькую и сделанную из металла — а вилы, как известно, деревянные. Она, вроде, называется вилкой. Ножи и ложки я знаю, у меня у самого есть в доме нож еще со времен моей женитьбы. И деревянные ложки нам вырезал мастер когда я женился на матери Мысри, впридачу к сундуку и столику-таблийе. Я растерялся, не зная, чем же мне есть, вилкой или руками. Омда взял вилку и нож, отрезал кусок этого гуся (или индейки), а я все не смел протянуть руку, боясь, как бы омда не рассердился. Настроение у меня испортилось, я подумал: уж лучше бы они дали мне мою долю с собой, и я съел бы ее наедине без помощи всех этих предметов, ставших мне ненавистными, я даже поймал себя на желании выкинуть их в окно. Отложив вилку и нож, я взял ложку и стал есть то, что можно набрать ложкой: шурпу, рис, овощи, салат. У омды-то был богатый многолетний опыт застолий. А я давно уже отвык различать вкус еды. Он набивал рот мясом с блаженным выражением лица, словно занимался любимейшим своим делом. После ужина я стал прощаться. Омда дал мне два дня сроку на размышление. Телефонист напомнил, что Мысри я должен вводить в курс дела постепенно, не раскрывая сразу все карты. Я пообещал и вышел. Шагал я понуро, уставясь в землю, с трудом волоча ноги. Домой я не пошел, а отправился к амбарам омды. Думал о Мысри. Ведь именно от него узнал я о том, что делается в мире. Пока Мысри был ребенком, все помыслы мои были сосредоточены на куске хлеба, на том, чтобы Аллах не отнял его у меня. Прежде чем положить в рот кусок лепешки, я целовал ее с обеих сторон. По ночам, в долгой, тягучей темноте мне хотелось лишь одного — хоть немного поспать. Утром я шел сдавать винтовку и старался не попасться на глаза омде: еще заметит ненароком и пошлет работать на своем поле. Весь день я мучился — от голода, недосыпа и усталости. Жизнь — сплошное мучение. Я старался не думать о недавнем разговоре с омдой, но то и дело мысленно возвращался к нему. Соглашусь ли я, чтобы Мысри шел в армию вместо сына омды?

— Ни за что!

Эти слова сами сорвались с моих губ. Но тревога за сына не стала от этого меньше. Страх поселился в моей душе, едва я вышел из дома омды. Не надо, говорил я себе, ни о чем сейчас думать, иди домой, ляг, укройся старым, дырявым, как решето, одеялом и постарайся уснуть. Хорошо бы всхрапнуть, как все люди. По ночам, во время дежурств, я слышу людской храп. Люди ведь делятся на два сорта, — одни спят без задних ног, другие мучатся бессонницей. У богачей сон крепкий. Так мне кажется, когда я прохожу ночью мимо их домов. И все-таки я вечно боюсь, как бы шум моих шагов не разбудил их. Правда, моя обязанность охранять по ночам людей порядочных от сукиных детей, но будить их не следует. Выйдя на пенсию, я надеялся отоспаться, но не прошло и недели, как снова стал сторожем у омды. Тут мои мысли снова вернулись к Мысри, и я позабыл о сне. Скажу лишь напоследок: бессонница оставила заметные следы на моем лице. Глаза у меня всегда красные, даже издалека виден красноватый цвет белков. А ресницы почти все выпали. Нос — как водопроводный кран, из него вечно капает; не то, что наша колонка, из которой никому еще не удалось выдоить ни капли воды.

У земляков только и было разговору что о Мысри: как это, мол, сын бедняка учится лучше всех? Где он ума понабрался? Да от кого унаследовал такие способности? Мать Мысри в подобных случаях всегда говорила: люди, увидев в руке сироты пирожок, глазам не верят. Да уж, Мысри не чета всем прочим. Помню, когда он кончил школу второй ступени, я не знал, что и делать. Оно-то верно, лучше учения нет ничего. Заветная моя мечта — в один прекрасный день увидеть сына настоящим эфенди. Учился он прекрасно — первый ученик не только в классе, но и во всей школе. Вот и повадились дети кое-кого из нашей знати приходить к нам и просить Мысри с ними позаниматься. А люди, глядя на Мысри, говорили: бедняки-то на поверку — умные, а богачи — глупцы. Сам я этому не верил. Богач на все право имеет, и на то, чтобы умным быть, тоже. За деньги купишь ума — сколько пожелаешь. В тот день, когда Мысри получил аттестат, вышла у нас загвоздка. Средняя школа, она в маркязе, а специальные училища: промышленное, сельскохозяйственное, педагогическое — только в столице провинции, большом городе, где живет сам губернатор. Вот мы с Мысри и поспорили: он хотел поступить в среднюю школу, а потом в университет — изучать языки и после стать там, в университете, преподавателем. А я считал: нет лучшей должности на свете чем учитель младших классов в нашей деревенской школе. Мысри отказывался, толковал что-то о высшем и среднем образовании, а под конец сказал: мол, ладно, согласен стать школьным учителем, но только изучив в университете языки или законоведение. Я, помню, смотрел на него с недоумением, никак не мог взять в толк, когда он успел все это узнать. Мне, понятно, очень хотелось, чтобы все вышло, как он и мечтает; но, пораскинув мозгами, я понял: нет, отправить Мысри учиться в город невозможно. Ведь там нужно где-то жить. Да и в школу надо ходить прилично одетым. Прибавьте сюда расходы на еду, на проезд да на тетрадки с книжками, карандашами и прочим. А мы и так еле концы с концами сводим. Так-то оно так, есть у меня три феддана земли и зарплата сторожа. Но и кормить мне приходится десять ртов: Мысри, пятерых его сестер, жену, мать с тещей да и себя самого. Где же взять деньги, чтоб учить Мысри в городе? А жизнь там дорогая, как говорится, и за воду берут и за воздух, каждый норовит последнюю рубаху с тебя содрать. Нет, не было у меня такой возможности. Люди в деревне интересовались делами Мысри. Многие настаивали, посылай его в город учиться. Но я отвечал: видит око, да зуб неймет. Люди сердились, говорили, надо уповать на Аллаха. Поди разберись, как все на свете устроено. Есть ведь поговорка про серьги, что достались безухому. Хотя, на все мудрость Аллаха. Как-то в поле завел я с Мысри разговор. Ты, сказал я ему, единственный мой сын при пяти дочерях. Не на что мне посылать тебя в город. Вот, арендую три феддана, бог даст, приобрету их когда-нибудь в собственность. За один феддан можно получить постоянную должность. Правда, пока земля не моя, но я уверен, в конце концов она будет принадлежать мне. Этого дня мы ждем лет двадцать с лишком, и он придет. А после меня земля достанется Мысри. Сестры его выйдут замуж, а Мысри земля заменит образование. Подыщем ему достойную невесту, и пусть обзаводится хозяйством, семьей. Когда я умолк, Мысри поднял на меня глаза. Он еще не вымолвил ни слова, а я понял: покуда я говорил, Мысри повзрослел на десять лет. Зубы стиснуты, на глазах слезы. Он крикнул сердито, мол, закончит образование, чего бы это ни стоило. Для него нет невозможного, и он не создан пахать землю, которая ему не принадлежит. Будет учиться заочно.