Танки на мосту! - Николай Далекий

Всё сходилось, и всё же мне трудно было поверить. Я испытывал странное чувство нереальности всего происходящего, знал, что еду с гитлеровцами, и не мог окончательно убедить себя в этом. Возможно, «капитан Павлов» обладал способностью внушения. Я не мог представить его иным и, если бы он внезапно оказался одетым в форму гитлеровского офицера, я бы воспринял это как нелепый маскарад. Мне, видимо, недоставало еще какого-то крохотного доказательства, подтверждения, и я его тотчас же получил. Даже в эти трудные, ошеломляющие мгновения моя башка работала четко, на все каналы, на все извилины. Не успел «капитан Павлов» сложить руки на груди убитого и подняться, как я наклонился к сидевшему напротив меня «пограничнику» и тихо шепнул ему по-немецки: «Другого выхода не было...» Громила встрепенулся, точно его шилом кольнули, изумленно и испуганно вытаращил на меня глаза. Он знал немецкий...

Теперь я уже не сомневался, знал твердо — гитлеровцы. И понял, что все пережитое мной до сих пор, все мои удивительные похождения — детский лепет на лужайке, и что самое главное и страшное только начинается. «Спокойно! — приказал я себе. — Игра еще не проиграна. Что знает о тебе «капитан Павлов»? Начнем с этого...»

«Капитан Павлов» знал обо мне многое... Ему, возможно, сообщили (наверняка!) о похищении мотоцикла и более чем странном поведении связного, исчезнувшего вместе с раненым танкистом. Он знал, что мне нужно во что бы то ни стало и как можно скорее добраться до моста на реке Равнинной... Ему известно, где я находился за несколько часов перед тем, как гитлеровские войска заняли Беловодскую. Он легко может найти (Зульфия, Зульфия!..) хату Ивана Тихоновича... Еще что? То, что я сменил мундир на гимнастерку. Всё? Нет, еще, по-видимому, и то, что я прекрасно владею немецким языком. Может, это и было одной из причин, заставивших его пристрелить раненого. Теперь всё, итог подбит, подводим черту.

Минуточку! «Капитан Павлов» предполагает, что я советский разведчик и везу своим какие-то важные сведения о противнике. Бог с ним, пусть не сомневается... Но может ли он предположить, что эти важные сведения касаются того сверхсекретного задания, которое поручили ему? Исключено! Да, он знает, что я стремлюсь к мосту, и это его смущает, но он не может допустить даже мысли о том, что план операции, разработанный в обстановке строжайшей военной тайны и известный до начала ее осуществления, — до утра сегодняшнего дня — лишь двум-трем высшим гитлеровским офицерам, еще ночью стал достоянием советской разведки. Ведь и Макс ничего не знал, он сделал всего лишь логический вывод: если план наступательных действий на завтрашний день разрабатывается с учетом того, что танки должны пройти по неповрежденному мосту с ходу, то кто-то должен захватить мост еще до появления танков и помешать советским саперам взорвать его. И он, Макс, знал еще и о существовании дивизии «плаща и кинжала»...

«Капитану Павлову» было известно обо мне много, очень много, но не главное — то, что я знаю о нем всё. Выгодно ли мне это? Увидим... Пусть пока пребывает в уверенности, что он для меня по-прежнему бравый, бесстрашный командир отряда советских пограничников, выполняющих какое-то спецзадание какого-то генерала.

Машина тронулась. Мне захотелось взглянуть на того, с кем выпало мне, образно выражаясь, скрестить шпаги, но я не мог заставить себя сделать это. «Капитан Павлов» чем-то подавлял меня, расслаблял мою волю. Мне казалось, что стоит нашим взглядам встретиться, и он отгадает все мои мысли до донышка. Может быть, его проклятые рысьи глаза и вправду обладали какой-то силой внушения, и я ощущал эту силу.

Все-таки я заставил себя взглянуть на него, выдержал ответный взгляд и даже улыбнулся скорбно, понимающе. Сам не знаю, как это получилось, но неясная, загадочная улыбка пришлась к месту. Она сбила с толку «капитана», глаза его расширились, какие-то светлые 'шторки приоткрылись в них, он точно спросил ими испуганно: «Ты что? Ты кто?» — «Кто, кто... — ответил я ему также одними глазами. — В том-то и дело, приятель. Поломай свою арийскую голову хорошенько!»

Я перевел взгляд на притихшую, печальную Зульфию, и необычная красота девушки снова поразила меня, обдала сердце радостным теплом и грустью. Не сможет она помочь мне. А я? Смогу ли я спасти ее, раненого майора, Володьку и тех многих, которых я не знаю, но чья судьба волей случая вверена мне? Невольно повел взглядом по рядам «пограничников» — сидят здоровые, мускулистые, настоящие волкодавы, только без ошейников.

«Капитан Павлов» решил разрядить похоронную атмосферу. Я услышал его бодрый голос:

— Зульфия, «не грусти и не печаль бровей». («Знает, сукин сын, Есенина», — мысленно отметил я). Пулю злую не вернешь, товарища не воскресишь... Ты лучше мне посочувствуй — могут разжаловать, и вместо того, чтобы орден дать, в штрафбат упекут. Эх, все равно где воевать, где голову сложить, только бы фашистов одолеть!

«Старший сержант» обрадовано и глуповато засмеялся.

Все-таки на моих глазах творилось что-то невероятное, не укладывавшееся в сознании: молодой гитлеровский офицер среди бела дня ехал по нашей земле, в тылу у наших войск, вез своих волкодавов, большинство которых не знало и одного русского слова, лицедействовал как мог и даже весело кокетничал с умной советской девушкой, зная, что готовит ей гибель и жаждет этой гибели! Я искал слово, которое бы точно и полно определило сущность «капитана Павлова», и не находил. Даже такие слова, как авантюрист, зверь, садист, изверг, чудовище, казались мне слишком слабыми, бледными для него. И вдруг меня осенило: так называемый «сверхчеловек»! Вот оно!

Я вспомнил, что знал о философии Ницше, расовой теории, и понял, что голова «капитана Павлова» набита этой наукообразной чепухой до отказа. Да, без сомнения, он казался себе сверхчеловеком с голубой арийской кровью в жилах, которому от рождения дано право повелевать «низшими» расами, решать, кому из них жить и кому исчезнуть с лица земли. Он упивался этим кажущимся превосходством, и оно придавало ему надменности и отваги. Опасность щекотала ему нервы, он гордился своей храбростью, ему казалось, что таким бесстрашием может обладать только истинный ариец. Он ненавидел тот мир дружбы, братства народов, который я любил, презирал те книги, какими я восхищался, считал вздором то, что мне представлялось вершиной человеческой мысли. Глядя на нашу плодородную землю, он был убежден, что это уже его земля, его жизненное пространство, — ведь Гитлер не раз хвастливо заявлял, что немецкий солдат уже не отдаст противнику того, что он сумел захватить. Да, торжество «сверхчеловека» не знало пределов... Я понял также, что не впервые сменил свой мундир на форму советского командира, что на его боевом счету имеется, возможно, не одна удачная диверсия. Что говорить, передо мной, новичком, был опытный, матерый противник. Однако я не пал духом. Воля к победе решит всё. У меня эта воля была. И я начал игру с «капитаном Павловым» хладнокровно, точно, ничего не упуская из своего внимания, не страшась мелких проигрышей, твердо зная, что главная, решающая ставка еще впереди.

Так проехали мы оставшиеся до моста километры. Утро было ярким, сверкающим, но многое я видел точно в тумане. Были сделаны еще две или три умышленные остановки. Теперь я знал причину — «капитану Павлову» нужно было прибыть к мосту за 15—20 минут до появления у реки гитлеровских танков, а они задерживались, видимо, не могли с Ходу пробить нашу оборону.

Гитлеровская авиация свирепствовала позади нас и где-то впереди, за рекой, видимо, нанося удары по подходившим к реке советским войскам. Нас самолеты обходили стороной, но однажды звено бомбардировщиков подлетело близко, и один из них начал снижаться, пикируя на нас.

— Ни с места!! — заорал «капитан Павлов», выпрямляясь и поднимая руку с пистолетом. — Сидеть на машинах! Пулеметы к бою!

Это был ужасный момент. Обе машины остановились. Зульфия закрыла лицо руками, низко пригнулась. Володька, приготовившийся было прыгать из машины, застыл, перенеся раненую ногу через борт.

— Огонь, капитан! Огонь!! — закричал он не своим голосом.

Но волкодавы огня не открыли, хотя стволы их пулеметов были направлены в сторону самолета. Они сидели, втянув от страха головы в плечи, мучительно искривив лица. «Капитан Павлов», непреклонный, с приоткрытым ртом стоял, смотрел на приближающийся самолет и словно сознательно подставлял свою грудь под вот-вот посыплющиеся с неба пули. Самолет как бы изумился, испугался его бесстрашия, задрал кверху крыло с черным крестом, отвалил в сторону.

— Капитан, почему не открыли огонь? — строго спросил майор.

— Что же вы не стреляли, олухи царя небесного?— почти одновременно крикнул Володька, впившись глазами в губы «капитана».

— А зачем его дразнить? — скаля зубы, ответил за «капитана» «старший сержант». — Вам, товарищ майор, жизнь надоела? Сбить бы не сбили, а он и те два нам так бы всыпали, что только мокрое место осталось бы.