Собачья старость - Надежда Нелидова

И кидаешься запоздало, лихорадочно себя ремонтировать. Завязываешь курить и пить, садишься на диету, выписываешь газету «ЗОЖ». В еду, по совету Елены Малышевой, обильно включаешь лук и чеснок: чистят сосуды. Потом ходишь, благоухаешь. Но – «у женщины, от которой плохо пахнет, нет будущего» (не дословно, сказал кто-то из французов).

Об этом Малышева не думает. Или думает: какое может быть будущее у пенсионерки с пенсией 7 тысяч рублей? С точки зрения государства – человеческий навоз. Слабо утешает, что прежде чем превратиться в навоз, успеешь побыть овощем, растением. Баклажаном или розой. Лучше розой. Хотя родным всё равно, кем ты себя, восседая на судне, воображаешь: баклажаном ты или розой. Растение, оно и есть растение.

Лена служила в музее при ликёро-водочном заводе. Каждое добропорядочное предприятие должно иметь свой музей истории: с чёрно-белыми и цветными фотографиями, с грамотами и дипломами, с вымпелами и ценными подарками.

Их завод – не исключение. У каждого музея – своя фишка. На ликёрке, разумеется, это бутылки. Разных конфигураций, цветов, размеров и годов выпуска.

Как во всех музеях, здесь тоже борются за посещаемость. Проводят мероприятия, например, «Ночь в музее». Сгоняют студентов, зажигают свечи, чтобы по стенам колыхались тени. Лена рассказывает байки о замурованных в винных погребах купцах. Об утопленных в чанах, но не выдавших профессиональных секретов виноделах и пивоварах. О бесследно исчезнувших в подвалах экскурсантах, о привидениях и прочей чертовщине…

Лена в прошлом комсорг, у неё два высших образования. Ей мучительно неловко, неудобно ломать эту комедию. Но – планы, посещаемость…

Вообще, Лене хотелось бы служить в музее благородных вин: с настоящими легендами, с рецептами изготовления… Такие вина пьют, любуясь драгоценным рубиновым или аметистовым оттенком. Вдыхают сложный букет, вобравший аромат солнечных виноградников. Смакуют редкую вкусовую гамму, звенят тонким стеклом бокалов, произносят изысканные тосты.

…«Вздрогнули!» «Поехали!» «Понеслись!» «Жахнули!» «Чпокнули!» «Дерябнули!» «Ну, желаю, чтобы – все!»

Какие напитки – такие и тосты, и восклицания, и собеседники (собутыльники). Какая история может быть у сорокаградусной водки – грубо говоря, разбавленного спирта, ещё грубее – легализованного государством жёсткого наркотика? Утренние сотрясения унитаза, цирроз, мордобои, поножовщина, грязные окровавленные трупы… Питьё не для услаждения, а для оглушения башки, чтобы забыться от беспросветной жизни.

Укутанная в кофточку и шаль (холодрыга жуткая!), Лена последние дни досиживает на своём рабочем месте. На её место назначена продвинутая девчонка из культпросвета. Уж она будет лихо проводить «ночи в музее», не пряча глаза и не блуждая вымученной улыбкой.

Из огромного, во всю стену, продуваемого окна виден город в промышленных морозных дымах. По шоссе ползают букашки и червячки машин и автобусов. От города до ликёрки проложена серебряная берёзовая аллея, густо усеянная чёрными точками. Это табунами гуляют бабки, бывшие заводские работницы.

Спиртзавод и ликёрку построили сорок лет назад, сметя окружные деревни и фермы. Колхозницы перешли сюда работать в полном составе. И вот теперь на заслуженном отдыхе: дважды в день, как по расписанию, совершают променад. Хоть часы по ним проверяй.

Конец рабочего дня. Инженерши, технологи – и Лена вместе с ними, – стуча зубами, синие от холода, бегут домой. У встречных старух блестящие глазёнки, румяные дряблые личики. Галдят, топают подшитыми валенками. Все в толстых лыжных штанах, бойко машут палками – занимаются скандинавской ходьбой.

– Нет бы, дома сидели, – раздражается молоденькая плановичка. – Щи варили, пыль вытирали, внуков нянчили. Здоро-овьем своим они занима-аются. Кому-то оно нужно, их здоровье.

Её поддерживают, припоминают:

– Нынче у нас весь отдел гриппом болел, месяц валялись с температурой. Выходим с больничного: зелёные, шатаемся. А старым поганкам хоть бы что. «Долгонько, – ехидничают, – вас, молодёжь, не видно было». И вирус их не берёт.

Начинают неприязненно рассуждать: откуда у старух этого поколения богатырский иммунитет? Война их коснулась краешком. Деревенское детство, свежий воздух, экологически чистая еда. Брежневская стабильная эпоха. Уверенность, что мы живём в лучшей стране в мире.

– Вот увидите, девочки, – ноет плановичка, – для нас пенсионный возраст точно поднимут до шестидесяти лет, а то и выше. Да не доживём – зароют. А эти на наших поминках опрокинут водочки – и дальше будут свой моцион совершать.

Лена помалкивает. Это камешек и в её огород. Совсем скоро она примкнёт, вольётся в старушечьи табуны. Пополнит их ряды и… подвергнется молодым жёлчным атакам в свой адрес. Ну почему у нас в стране во всём, всегда болезненное противостояние? Начальник – подчинённый, богатый – бедный, здоровый – больной, молодой – старый?

– Говоришь, на пенсию вышла? Ну и пенсионерки пошли. Да на тебе ещё тридцать лет пахать можно – не охнешь, – уперев руки в могучие бока, Лену критически осматривает старуха гренадёрского роста. Типун ей на язык. Дёрнуло Лену в обеденный перерыв забежать в магазинчик за колбаской к чаю. Бабки топчутся в ожидании, когда привезут яйцо-бой. Здесь у них что-то вроде клуба по интересам, и возглавляет его высокая старуха. Все зовут её бабТася.

Это она организовала при заводе ветеранский хор и ежедневную оздоровительную гимнастику. Выбила зал для вечеров, кому за 55 – с чаепитием, пирогами и танцами. Там бабки кружатся под музыку: румяные и помолодевшие, с развевающимися седыми прядками. По очереди кружат и вертят, одного на всех, уцелевшего плешивого, полупарализованного, вспотевшего от счастья старичка. Цветочки вы наши алые.

Если какую-нибудь старушенцию родня не пустит на вечеринку или чрезмерно припашет по дому, или ещё по-другому обидит – домашним тиранам не поздоровится. Вечером в квартиру ввалится гневная толпа старух, возглавляемая бабТасей.

– Она своё отпахала, понятно?! И – ша! А будете возникать – привлеку профсоюз. У нас – бабкиархат, ясно? Бабкократия! – бабТася грозно мотает толстым пальцем под носами обалдевших снох, зятьёв и внуков. Старушку торжественно одевают и, как невесту, уводят под белы рученьки на девичник.

…У бабушки Анюты – глазки мелкие, блёклые, радужки разноцветные. И правда – анютины глазки. Ей на старушечьих вечеринках скакать некогда: живёт на городской окраине. Свой дом, огород, коза. Ещё есть племяш, который охотится на тёткину пенсию. БабТася взяла над бабушкой Анютой опеку.

Привлекла Лену, как начинающую приверженку бабкиархата. А заодно и Лениного лысоватого бойфренда Валеру – подменного шофёра директора ликёрки. В свободное время в шикарном директорском авто он подбрасывает бабушку Анюту на старушечьи мероприятия.

И вот пропала бабушка Анюта. Тревогу забила бабТася. Пытала старух в магазине: кто видел в последний раз, не собиралась ли куда, не сказавшись? В магазин ввалилась свежая, окутанная морозным паром старуха. Прислушалась и всех огорошила:

– В больнице ваша подружка. Без памяти лежит вторые сутки. Кто-то по башке дал и избу подпалил – угол почернел.

Старухи взвыли: кому перешла дорогу тихая бабушка Анюта?! Анютиному племяннику-алкашу? Охотникам на «золотой» участок, на котором стоит домик бабушки Анюты? Близко к городу, газ-вода рядом.

Всеведущая старуха объявила: племянник уже в СИЗО. Вторую версию следствие разрабатывает… БабТася была уязвлена в самое сердце. Чтобы кто-то опередил её, да ещё щеголял словами «версия», «следствие»… Сроду такого не бывало.

– Вот что, девки, – грубо и решительно перехватила она инициативу. – На чужом горе языки чешете – а у Анюты коза не доена – не кормлена.

Охрипшая от крика коза была обихожена. Кутаясь в шубейки, бабТася с Леной бродили по стылой избе бабушки Анюты.

– Натоптали-то, натоптали. Ни печати на дверях, ни хотя бы замок не удосужились повесить. Милости просим злодеев – улики уничтожать… Оп-па! – бабТася залезла в печной отдушник, развернула цветную тряпку. – Вон она, Анютина пенсия – целёхонька. Шесть тыщ триста рублей.

– Это значит что? – провозгласила бабТася, подымая палец к чисто выбеленному потолку. – Это значит: Анютин племяш зря в СИЗО сидит. Он ведь знал все Анютины запасники, как свои пять пальцев. Нюх у него на них прям собачий. Он бы первым делом выгреб заначку и нажрался. Эй, шерлоки холмсы недоделанные! – это бабТася обратилась к виртуальному следствию.

– Значит, всё-таки участок? – вздохнула Лена. – Из-за куска земли убивать человека…

БабТася что-то тяжко обдумывала.

– Насчёт участка – это, Ленуха, ложный след. Участок-то племяшу в любом случае достаётся, как единственному наследнику. Им проще было сразу племяша убрать. А уж потом бабушку Анюту: она ж доверчивей ребёнка. Документ подсунуть на подпись. Избу спалить – а Анюту в дом престарелых. Или просто её смертыньки дождаться – недолго осталось. А если этого не произошло, значит…