Собачья старость - Надежда Нелидова

И в тех же глазах отразилась подъехавшая, сферически искажённая, изогнутая машина, из которой выскочили две фигурки. Одна суетилась и, махая длинными байковыми рукавами, возбуждённо, торжествующе, со слезами выкрикивала:

– Я говорила: она здесь! Я всем говорила, а мне никто не верил! Диночка, ведь вы возьмёте её к себе? Она умница, с ней не будет хлопот. – Тыкала огрызок бумажки: – Вот телефон Сёмы-ветеринара. Вы, Диночка, уж ему заплатите за всё, всё… А меня не выпустят, некуда. Квартиру опечатали. Всех: Афоньку, Тишу, Мяучера, Персика – всех увезли…

«…И что есть норма? И кто более нормален душой? – размышляла Дина, глядя в тёмный, прочерчиваемый фарами ночных авто потолок. – Кто каждый день проходит мимо Горя, и дома ужинает, смотрит с детишками телевизор и ложится спать? Или кто чувствует чужую боль как свою? И, пачкаясь грязью и кровью, взваливает на себя Горе и тащит домой, где просит еду и гадит на пол ещё полсотни таких четвероногих горюшек, а пенсия кончилась и нужно идти искать еду на помойке, а на лестничной площадке ждут вооружённые палками соседки? Кто более нормальный, кого из нас нужно немедленно сажать в сумасшедший дом?»

Ответ был настолько очевиден, что не стоило озвучивать.

Она звонила сегодня в неврологическую лечебницу: как там Инесса Фёдоровна? Увы, очередное обострение, сказали Дине. Сейчас Инесса Фёдоровна чувствует себя медведем, запертым в тесной клетке передвижного зоопарка. Мечется туда-сюда, раскачивается, держась и пытаясь раздвинуть «прутья» клетки, ревёт по-звериному, запрокинув лицо…

«Запереть бы хозяев зоопарков, чтобы они провели остаток жизни в таких клетках». Дина открыла глаза в восемь, как всегда, до звонка будильника. Пора на работу, в редакцию. Хотела встать – вскинулась странно лёгким, узким, исхудалым телом. Хотела вскрикнуть – вырвался жалкий скулёж. Бешено колотилось о рёбра сердце. Ходуном ходили худые облезлые бока.

Удлинившиеся тонкие мосластые лапы, с намёрзшими между пальцев жёлтыми снежными катышками, разъезжались, царапали отросшими когтями розовый снег. Со второй попытки удалось подтянуть ребристое туловище, со свалявшейся на брюхе шерстью. Мимо, брезгливо огибая, спешили.

Молодая дремала, с туго перебинтованным белоснежным боком, на новеньком, спешно купленном в зоомагазине стёганом матрасике. Рядом в полутьме поблёскивали яркие пластмассовые миски: одна с молоком, другая с сухим кормом. Матрасик, миски – всё это были чудесные предвестники прекрасных перемен в жизни Молодой.

– Что ж ты у нас девушка такая пугливая, дикая? Назову тебя Динкой, – решила молодая хозяйка. Голос у неё был прекрасный, низкий, певучий. – Будет нас теперь двое. прохожие, проносились машины.

КРОШЕЧКА-ХАВРОШЕЧКА

Баню построили на окраине села Егорята на взгорушке. Насчет воды очень хорошо: река текла рядышком. Сверху качали чистую воду, ниже, метрах в ста, спускали ее грязную, мыльную.

Когда комхозовская бригада строила баню, крыла черепицей, рубила пристрой с крылечком из пахучей сосны, сельчане сильно сомневались, приживется ли здесь городское новшество: у каждой избы в огородах дымились по субботам низенькие прокопченные баньки.

Сначала и выручка была курам на смех; в день полсотни рублей. Но постепенно достоинства казенной бани оценили даже ярые ее хаяльщики. Милое дело: плати червонец, сымай одежду, вешай в узеньком деревянном шкафчике (как при коммунизме – никто не сворует, хотя в первые дни, из опаски, надевали последнюю рвань) – и с Богом в мыльню, получай законное удовольствие. Ни тебе дров заготовлять, ни воду из колодца таскать, сгибаясь в три погибели, ни топить, давясь горьким дымом, ни мыть после себя. На всем готовеньком.

Банщицей работала пришлая в село пожилая женщина по имени Хавронья. Была она крошечного ростика, круглолицая и голубоглазая, туго повязывалась платочком белым, как снег. Банщицу в Егорятах считали маленько тронутой умом и потому звали, как дурачков зовут, ласково: Хаврошечкой.

За баней Хавроша смотрела так, как не следит иная хозяйка за своей избой. После каждого банного дня устраивалась генеральная уборка.

Подножные резиновые квадратики в пупырышках (их она привезла из райцентра и берегла пуще глаза) оттирала, аж скрипели. Высоконогие деревянные скамейки скоблила ножом до яичной желтизны. Две дюжины тяжелых дубовых шаек, изъятых в тридцатых годах прошлого века из лавки сельского кулака Дементьева (Хавроша так и не променяла их на презренные жестяные тазы) обваривала кипятком и укладывала рядами кверху дном для просушки.

Особенно оживленно было в женские банные дни. В селе даже в поговорку вошло, если где-нибудь на собрании особенно расходились, крикунов одергивали: шумите, как в женской бане.

Бабы, распаренные, с багровыми лицами, обвязанные крест-накрест по груди толстыми шалями, чтобы не застудиться по дороге домой, сидели чуть живые в предбаннике. Обмахиваясь влажными полотенцами, пили из толстых стеклянных кружек кисленький квас (Хавроша настаивала его на ржаных корках).

Баня стала нужна Егорятам. И не только потому, что смывала с людей недельную грязь и уходили они отсюда, будто в новой коже: свежие, розовые, парящие. После бани человек заметно добрел, начинал смотреть на мир иными глазами. Баня роднила, упрощала самых серьезных, немых делала разговорчивыми.

Ну как потом напакостить человеку, который тебя, голого, визжащего и охающего, на полке в парилке, охаживал веником? А то вот еще. Выйдешь, хлопнув обитой войлоком дверью, разом оборвав позади себя гомон и суету, в морозную хрусткую тишину. Моргая слипающимися влажными ресницами, поднимешь глаза к ясному черному небу…

Холодные бриллиантовые россыпи дальних звезд горят над Землей, как горели миллиарды лет назад, и еще миллиарды лет гореть будут. А теперь вот, в данный момент под ними – затерявшаяся в глуби России деревушка, утонувшая в пухлых сугробах банька и вышедшая из нее закутанная, как шар, горячая, влажная под одеждой микроскопическая человеческая фигурка с задранным к небу лицом. По нему катится крупная слеза – то ли от мороза, то ли еще от чего…

А когда на улице стоял холод собачий, мела метель, засыпая снегом все на свете, и шумел за деревней лес, хлеща ветвями, с воем сгибая столетние стволы – в приземистом домике на горе тускло светилось запотевшее изнутри окошечко. За ним, перекликаясь и хохоча, едва различимые в горячем тумане, под крупной капелью, срывающейся с каменного потолка, двигались розовые голые фигуры. И глухо стучали размокшие дубовые шайки, и звонко били по полу струи воды, а из парилки, усыпанной ярко-зеленой, как летом, листвой, слышались яростные шлепки веников по тугим телам.

И тогда Хаврошу бесконечно умиляли люди, так доверчиво и хорошо моющиеся в ее баньке. И маленькая банщица испытывала тихую гордость, что именно она является создательницей и правительницей этого маленького рая посередь лютой зимы.

В предбаннике у Хаврошиного окна, где она торговала билетами, пахучими липкими черными брусками мыла и сухими, звонкими и царапающимися вениками – на нитке висела школьная тетрадка. На ней по-детски кособоко и крупно, вкось и вкривь печатными буквами было написано: «Книга жалоб и благодарностей».

Там была сделана фломастером единственная запись, которой Хавроша очень гордилась и, водя пальцем по строкам, бесконечно по складам перечитывала. Благодарность прошлым летом записали студенты стройотряда «Меридиан», которых привозили в баню на колхозном «пазике». Чтобы их напоить после баньки, у Хавроши не хватило двух ведер квасу.

А подписались на трех листах! «Будь в городе такая баня – к черту общаговский душ! Ходили бы к вам всем факультетом, тетя Хавронья! Виват егорятинской бане и ее хозяйке Крошечке-Хаврошечке!» Написал это парень и спрятал фломастер в нагрудный джинсовый кармашек. Было у него редкое сочетание белых как лен, мягких волос и ореховых глаз.

Никому на свете, самой себе не призналась бы маленькая пятидесятилетняя банщица: до беспамятства нравится ей студент с ореховыми глазами. Бедняжка по уши влюбилась, и вот надо же, откуда-то об этом все догадались, и долго потом над ними подтрунивали: друзья – над студентом, сельчане – над Хаврошей.

В один из студенческих девичьих наездов Хавроша заходила в мыльню – будто затем, чтобы проверить краны. А сама украдкой посматривала на стройненьких бледных студенток. Она никогда и ни у кого до этого не видела таких тонюсеньких талий и слабых просвечивающих плеч. Наблюдая за неземными созданиями, передвигающимися по мыльне лениво, как во сне, банщица впервые в жизни испуганно почувствовала укол ревности.

Если и студент с ореховыми глазами увидит девушек такими же прозрачными и соблазнительными?

…И вдруг Крошечка-Хаврошечка исчезла. Кто-то говорил, что ее обидело комхозовское начальство, и якобы своими глазами было видено, как она садилась с пожитками в рейсовый автобус. Кто-то утверждал, что робкую банщицу насильно увезла в город родная тетка, потому что, дескать, у нее пропадали какие-то метры и во что бы то ни стало нужно было прописать человека.