Искатель. 1972. Выпуск №6 - Леонид Платов

Гримасы вероломного полярного божка!

Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, не знаю. Как бы там ни было, вкусы мои с Гальченко в данном случае полностью совпадают.

«Матка[10] дурит на пазорях[11]». Вы вспомнили старинную поморскую примету.

И в самом деле, какого, самого уравновешенного штурмана, прокладывающего курс при помощи магнитного компаса, не выведут из себя причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно уже применяются гирокомпасы, приборы, не чувствительные к магнитным бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.

Может быть, мы с Гальченко не любили северное сияние потому, что оно отрицательно влияет на радиосвязь, вызывает сильные помехи.

Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег, как бы из гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал, потом так же внезапно вспыхивал — с яркостью, от которой ломило в глазах. При этом северное сияние то и дело меняло свое место на небе. То разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак, возникая низко, у самого горизонта, как зарница.

Я рассказываю про строительство дома, потому что оно имеет непосредственную связь с тем спором, который вскоре возник между связистами Потаенной о послевоенном ее будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе карты…

Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его галлоном.

Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицин отдавал приказание Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему электрическую лампочку. Пускали в ход и фонарь, названный «летучей мышью». Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра. Ламповое стекло загорожено проволочной сеткой.

У связистов было два таких фонаря. Один постоянно горел на вышке в кабине сигнальщика-наблюдателя. Другой использовался исключительно на строительстве.

К середине декабря связисты срубили стены и хорошенько проконопатили их. Тамбур был дощатый, доски пригоняли плотно одна к другой.

— Нельзя даже дырочку от гвоздя в стене оставить! — предупреждал Конопицин. — Пурга поднимется, и за ночь в эту дырочку целый сугроб надует!

Щели вместо мха или пакли приказано было забивать капковой ватой и чтобы не торчала как попало, а была ровненькая — жгутом!

Крышу покрыли листами из железных оцинкованных бочек, принесенных морем.

Да, обыкновенные бочки от американских плотов, доверху набитые капковой ватой, которая не давала им утонуть!

Связисты Потаенной выламывали днища у этих бочек, разрубали стенки по вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли, а потом крыли ими крышу, как черепицей.

Чем разрубали бочки? Вопрос законный.

Еще в августе запасливый Конопицин подобрал неподалеку от поста проржавевшее ружьишко, брошенное каким-то охотником, а может, и одним из рабочих Абабкова. Тогда еще Гальченко взял грех на душу, подумал о Конопицине: «Ну и Плюшкин!» И очень глупо подумал. Когда подошло время строительства, из ствола старого ружья мичман смастерил отличные зубила. Ими-то связисты и расправлялись с бочками.

В доме поставлено было две печи — все из тех же американских бочек. Труба была с навесом, чтобы не задувало ветром, а, главное, чтобы дым не поднимался стоймя над крышей. О, мичман Конопицин предусмотрел все, в том числе и маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны!

А вот с окнами было сложнее. К сожалению, оконных стекол море не выбрасывало.

Мичман Конопицин приказал до весны заколотить окна досками.

А к весне связисты заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного экстракта. Их клали набок, горлышко внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли камнями и старательно законопачивали щели между камнями.

Новый год связисты встречали в новом доме.

Были у них три комнаты, большая и две маленькие, разделенные перегородкой, сени и склад. В большой комнате, которую по традиции называли кубриком, поселилась команда поста. Двухэтажные нары, печка, стол и стулья, изготовленные из ящиков. В маленькой комнате установили рацию. Находясь в кубрике, люди слышали через дощатую перегородку работу передатчика.

Конопицин поместился во второй комнатке. Здесь он мог на слух проверять, как работают Гальченко или Тимохин. А в дверном проеме торжественно навесил дверь, выброшенную волной на берег с прибитой к ней дощечкой: «кэптен». От морской соли дощечка стала зеленой, но мичман приказал надраить ее, и она засияла, как золотая.

Мичман очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, таковой полагается начальнику поста для хранения секретных документов. Но какие там сейфы в Потаенной! Всю зиму Конопицин обходился брезентовым портфельчиком с замком вместо настоящего сейфа. На ночь он укладывал его под подушку.

В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня наконец-то была использована по прямому своему назначению. «С сего числа перешли в фазу блаженства!» — улыбаясь, отметил Галушка.

Двухручной пилой напилили снегу — Гальченко долго не мог привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят, — потом завалили белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но проявил при этом чрезмерное рвение и чуть было не задохнулся от дыма.

Мылись, надо полагать, истово, по-русски, хлеща без всякого милосердия друг друга мочалками, с азартом.

И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются за новогодний праздничный стол — красные, как индейцы, распаренные, довольные…

Ради праздника светили четыре лампы.

Насколько могу судить по рассказам Гальченко, проблема лампового стекла стояла в Потаенной очень остро. Со второй половины ноября и до середины января здесь царила ночь. Поэтому в быту и в повседневной работе использовали керосиновые лампы с самодельными стеклами из бутылок и банок.

Гальченко посвятил меня в суть этой нехитрой «робинзонской техники».

На донышко бутылки или банки наливалось немного горячего машинного масла, затем ее опускали в снег. Миг — и донышко обрезало, как по ниточке!

Тимохин прикреплял к лампе сработанный им металлический диск, устанавливал стекло, над ним приделывал картонный или жестяной абажур.