Сьенфуэгос - Альберто Васкес-Фигероа

— Ничего не понимаю, — озадаченно признался рыжий. — Что за черт... в общем, что такое этот ун... ум... — он вконец растерялся, не в силах выговорить незнакомое слов. — Как там он называется?

— Ультиматум, скотина! — повторил нараспев рулевой, выходец из Сантоньи, которого все называли Кошаком. Мы должны заставить его высадиться на берег. Еще на прошлой неделе мы могли бы ступить на твердую землю, если бы не его ослиное упрямство...

Разозленный астуриец был отчасти прав: ведь, если бы Колумб послушал совета Васкеса де ла Фронтеры или хотя бы самых опытных членов команды, пассаты благополучно доставили бы их к берегам Гваделупы или Мартиники, и тогда бы они не увязли в Саргассовом море; а согласись он отклониться от намеченного курса хотя бы на четверть румба вправо, они могли бы значительно сократить тяжелый путь.

Тем не менее, для канарского козопаса, не имевшего никакого представления об искусстве навигации, и которому было совершенно все равно, куда плыть, раз не в вожделенную Севилью, сама мысль о том, что человеку, пахнущему, как священник, кто-то пытается навязать неверное решение, казалась неуместной, да и просто потерей времени.

— Хватит надо мной насмехаться! — откровенно ответил Сьенфуэгос. — Я сел на этот корабль по ошибке, и мне плевать, куда он направляется.

— Да ты просто осел и позволяешь всем на себе ездить!

Канарец протянул руку и схватил его за шиворот. Ему было всего четырнадцать лет, а рулевой был взрослым мужчиной; тем не менее, Сьенфуэгос оказался вдвое сильнее и, казалось, одним ударом мог сломать ему шею.

— Послушай, Кошак! — сказал он. — Пусть кораблем командуют те, кто действительно знает, как им управлять. Я точно знаю, что, если мы доверимся тебе, ты тут же отправишь всех на дно. Так что оставь меня в покое, или я сломаю тебе хребет!

Это был первый случай, когда пастух Сьенфуэгос, известный также как Гуанче, дал понять, что, несмотря на приветливость, мечтательность и детское личико, не позволит собой понукать и в минуты испытаний обладает твердой волей.

Его крепкие руки вызывали несомненное уважение, и все знали о его ловкости и дьявольской способности управляться с длинной палкой — как для прыжков через пропасть, так и для нападения или защиты.

Борьба и игра с шестом с давних времен были самым распространенным развлечением среди жителей Канарских островов, и пастухи высокогорной Гомеры до сих пор продолжали поддерживать эту традицию, успешно используя свои навыки для самообороны.

И потому никто не осмелился снова возвращаться при нем к теме мятежа, разговоры в кубрике притихли, хотя в воздухе витала напряженность, а недовольство росло, так что даже Хуан де ла Коса озабоченно хмурил брови и вел о чем-то тайные беседы с братьями Пинсон.

Даже одно упоминании о возможном мятеже на кораблях королевского флота вызывало отвращение у испанских капитанов и рулевых, и большинство склонялось к мысли, что лучше всего пресечь бунт в зародыше, повесив десяток зачинщиков, но адмирал, всегда больше опасавшийся встречи с человеческими существами, чем с силами природы, занял примиренческую позицию, преуменьшая значимость протестных настроений.

Поэтому он впервые решил спуститься в разгар дня в носовой кубрик и откровенно поговорить с недовольными в явно бесплодной попытке заразить их своей мечтой, показав, также впервые, те самые секретные карты восточных берегов, с намерением убедить моряков, что до Сипанго и Катая рукой подать.

— Одни слова!

— Слова и обещания!

— Обещания и вранье!

— Он ведет нас на смерть!

— Это плавание в один конец!

— С какой стати ему так поступать? — осведомился канарец. — Он ведь тоже рискует жизнью.

— Из-за ненависти и мести. Хотя он это и отрицает, всем известно, что он еврей, и потопить флот наших королей — это просто способ отомстить за изгнание его народа.

Сьенфуэгосу подобное объяснение показалось несусветной глупостью, но все же он воспользовался возможностью, когда занимался с Луисом де Торресом, чтобы в открытую поинтересоваться:

— Адмирал — тоже обращенный еврей?

Луис покосился на него пронзительным взглядом и угрюмо спросил:

— А тебе-то какое дело? У христиан есть дурная привычка оценивать людей по их вере, а не по способностям, так далеко не уедешь.

— Я не христианин.

— Как это не христианин? — удивился Луис, машинально понизив голос, словно испугавшись, что кто-то подслушивает. — Кто же ты тогда? Еврей или мусульманин?

— Никто. Как-то раз меня хотели крестить, но я сбежал. Моя мать была из гуанчей [6], почти что дикарка, как говорили, думаю, мой отец и не знал, что я родился. Большинство испанцев даже считали, что у гуанчей нет души, и когда захватили Тенерифе, то обращались с ними, как с животными. Так что не знаю, раз уж у меня официально нет души, стоит ли меня крестить?

Услышанное, похоже, произвело на королевского толмача сильное впечатление, и несколько мгновений он это обдумывал, пока, наконец, не заявил со всей серьезностью:

— А ты знаешь, что это самая длинная фраза из тех, что ты до сих пор произносил? И самая разумная. Сдается мне, на самом деле ты не настолько туп, как прикидываешься.

— Для плавания на этом корабле лучше уж слыть глупцом, чем умным. Умников здесь и так слишком много.

— Я сделаю тебя настоящим кабальеро...

— Но я вовсе не желаю становиться кабальеро.

— Послушай меня, дурная твоя голова! — отрезал Луис тоном, не терпящим возражений. — Есть вещи, которых намного легче добиться кабальеро, чем неграмотному пастуху. В том числе и сохранить любовь этой твоей прекрасной виконтессы. Поверь мне, лишь того, что болтается у тебя между ног, для этого недостаточно. Штука, конечно, весьма полезная, но ее одной мало. Нужно кем-то стать.

Луис прекрасно знал, как обращаться со своим юным учеником, понимая, что Ингрид — его слабое место, лишь мысли о ней возвращали канарца к реальности, которая слишком часто казалась ему далекой. Если Луис собирался каким-то образом превратить этот неограненный алмаз, повстречавшийся на его пути, в истинную драгоценность, то лучшим для этого инструментом была нерушимая любовь юноши к прекрасной немке.

— Скоро ты сможешь написать ей письмо, — сказал Луис. — Напишешь, как сильно ее любишь, а также где и когда вы встретитесь.

— Боюсь, это мне мало поможет, — улыбнулся в ответ пастух. — Она ни черта не знает по-испански.

— Так я буду для тебя переводить.

— Лучше вы сами и пишите, тогда мне не придется учиться.

Вместо ответа он получил лишь подзатыльник и приказ переписать в этот день вчетверо больше букв, и потому Сьенфуэгосу пришлось найти укромный уголок в трюме и исполнить наказание, полностью позабыв обо всех остальных проблемах.