Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

Не тот ли вы профессор Эрендорф, который платил в горных кишлаках золотом за невинность малолетних девочек?

Встревожившийся было и покрасневший Эрендорф успокоился. С комической важностью он протер платочком щетинку усов и иронически улыбнулся:

— Неужели ви, большевик, толкаетесь моральным принсипом на решение деловой вопрос? Дикие горы, дикие люди… А потом вдали от сивилизация… Тогда инсидент исчерпался…

— Вас, цивилизованных европейцев, выпроводило Советское правительство. Предложило вам проваливать подобру-поздорову. Вы отделались легким испугом, но, к сожалению, позже выявились ваши подлые связи с курбаши Берды Датхо. Доказано, товарищ Соколов, что Эрендорф и контрагент фирмы Дюршмидт «Закупка бараньих кишок» Зигфрид Нейман не только занимались геологией и бойнями, но и состояли в военных советниках при басмаческих вожаках.

— Нейман? — оживился толстяк. — Он жив? Где он?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Легко жить тому, кто нахален, как ворона, дерзок, навязчив, испорчен!

Джаммапада

— Ведь девушек приносят в дар ишанам наравне с барашками и кобылами.

Произносил слова Ишан Дурды медлительно, важно, убежденно. Бахромка его текинской бороды лежала удивительно благопристойно на воротнике гранатово-бурого шелкового халата, а пребольшущая, белого барана папаха высилась где-то высоко-высоко под потолком юрты. Глаза, прикрытые желтыми веками, источали мед, толстая нижняя губа лоснилась. Елейный разговор, елейный вид.

Пожал лишь своими широкими плечами начальник, да так они и остались поднятыми, а губы сжатыми в ниточку, закушенными, чтобы не дать прорваться резким, даже грубым словам, неуместным в дипломатических переговорах. Идя сюда, в ощетиненную винтовками, саблями, кинжалами ишанскую берлогу, Алексей Иванович демонстративно не взял никакого оружия, ничего, кроме изящного перламутрового перочинного ножичка. Как он говорил впоследствии, уверенность, что Ишан Дурды, хоть и текин, но трус, позволила ему допустить столь легкомысленную неосторожность. Начальник серебристым лезвием надменно обрезал ноготь на большом пальце, нарушая все каноны туркменской вежливости и тем самым показывая, что ему плевать на Ишана Дурды, на его белую ишанскую юрту, на все его ишанское почтенное подворье, на все его сабли, винтовки, ножи-кинжалы, под которыми нельзя было даже разглядеть роскошных цветных кошм, завешивавших стены юрты.

Впрочем, никто и не нервничал. Один лишь Аббас Кули вращал тревожно глазами и нет-нет да коричневой ладонью поглаживал оттопырившийся карман брюк, заставляя чуть морщиться Ишана Дурды и комбрига.

«Какая бесполезная осторожность! Нарушить мой приказ!» — подумал Алексей Иванович и принялся за другой ноготь.

Все напряглось внутри, мышцы твердели, а гортань сжало. И ни одного слова начальник не мог выдавить из себя. И еще эта гнетущая пятидесятиградусная духота. Кто там говорит, что в юртах прохладно…

А сахар медович Ишан Дурды все пел. Многословный ручеек булькал и булькал, и в нежном бульканье улавливалась угроза. Ишан Дурды предупреждал:

— Глядите в оба, начальник. Беда бы для вас не вышла. Вам, начальникам советским, большевистским, с женским полом мусульманским осторожность нужна. Вы хоть и Великий анжинир и мусульмане вас любят и уважают, а все же вам нельзя. Узнают в Ташкенте, Ашхабаде… И не поздоровится вам, проработают вас на собрании и из партии исключат. А какой же начальник — беспартийный, будь он самый великий из анжиниров.

«Вот ты, гад, куда гнешь!» — думал начальник, но промолчал.

— Что-то вы молчите, начальник, а мы все говорим. Значит, дело говорим, а? И что вам в персиянке? У вас девушки пухлые, розовые, вата с румянцем, а персючки черные, лядащие, совращать им самого иблиса, цыганки они прыткие.

Он захихикал хрипло, невесело.

— Дело не в их красоте. Дело в законе! Советском законе, — наконец решительно сказал начальник, не желая позволить Ишану Дурды перевести разговор в игривый тон. — Существует закон человечности, а какие они персиянки, мне нет дела.

— Вы ждете, что они красавицы. А на самом деле, как в легенде «Кёроглы»… — он неопределенно обвел рукой пространство юрты, — они старухи с согнутыми спинами. Я бы мог заверить вас, господин большой начальник: головы у них — плетенные из камыша корзинки, зубы у таких-сяких — деревянные азалы-сохи, потрескавшиеся, волосы — прогнившая солома черная, шеи в морщинах — глиняных трещинах. Не стоит из-за таких ссориться с племенем благородных мурче! Нет…

— И я говорю — нет. Закон человечности, а какие они, персиянки, молодые ли, старые ли, красивые или ведьмы, — мне нет дела. Девушки — люди и…

— Женщина — человек? — хохотнул Ишан. — Смешно! Глянь-ка на персиянок. Хоть и пленницы, а увидят стражника — и уста их изрыгают брань и хулу на благородных туркмен. Невинные создания! Кусаются, сварливые собаки! Жалят, змеи! Хоть и тащили их неделю в мешке скрученными, без воды и пищи, брыкаются, словно куланы, шеи крутят по-лошадиному, кобылы неезженые…

Тут Ишан осекся и даже приоткрыл рот от неслыханного нахальства Аббаса Кули, который вдруг не сдержался и вопреки категорическому запрету начальника прорвался потоком слов. Все бушевало в его душе, все кипело. Он не верил, что его любимый начальник вмешался во всю эту историю из каких-то отвлеченных, идеальных побуждений. Нет, речь шла о молоденьких девушках-персиянках, рабынях. И то, что их волокут в пустыню, бросят в жадные, жестокие объятия диких калтаманов, силой принудят служить им плотской утехой, превратиться в наложниц, кипятить своим господам, грубым кочевникам, чай, доить грубошерстных верблюдиц, рожать разбойников…

Нет! Аббас Кули не мог стерпеть и заговорил, зарычал, разрывая всю дипломатическую паутину, которую плели с таким трудом Алексей Иванович и Ишан Дурды.

— Согнута спина у них? Нет, разогнута нежной волной, — говорю я. Не слушай, начальник! — вопил пламенный контрабандист в ужасе, что Алексей Иванович почувствует отвращение к рабыням-персиянкам из-за якобы отталкивающей их наружности и оставит их на произвол судьбы. — Нет, Ишан лжет! Головы девушек — корзины, полные цветов кудрей. Зубки — золотые ашрафи. А волосы! Вы не посмотрели — у одной локоны отливают червонным блеском, а у другой серебром ночной тьмы. О! Лжец ты базарный, Ишан Дурды, — и проклинаю тот час, что ты родился на свет такой! Морщинистые шеи! Да разве у озерных лебедей такие белые шейки? Я видел! Кусаются, точно змеи! Да, кусают таких конопатых животных, как ты, ишан, до крови кусают. Лягаются, как дикий кулан. О жестоко несчастные девушки несчастной Персии! Лепестки розы! Звезды ночи — сиреневые аметисты! В чьи драконьи руки вы попали!

— Эй ты, хватит, — наконец спохватился Ишан, хотя ему, страстному персу, субъекту полнокровному, чувственному, слушать восторженное описание, почти поэтическую оду девичьей красоте было отнюдь не противно. И тем более восторги о товаре, а рабыни-персиянки, бесспорно, товар, и притом ценный, как показали события, были вполне к слову, вполне уместны. Тем не