Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

Сказал: «Пуля идет в могилу, но раз ты не в могиле — возьми с собой!» А увидеть моего хозяина… Почему же… Давайте поедем на Памир… Только в июне или июле. Я так и не собрался к старику. Говорят, он там и живет, в Ванче. Он исмаилит. Чуть ли не шейх.

— Удивительно! Удивительно!

Продержал профессор у себя в клинике Алексея Ивановича долго. Но самое грустное, он мало что сказал утешительного. «Раны плохо, наскоро залечены. Дадут еще о себе знать, будут мешать жить, — так выразился профессор. — Мешать думать, мешать работать. О военной службе забудьте. Вообще, если исходить из теории, вам противопоказана всякая работа. И физическая, и умственная. Ездите на воды. Живите спокойно. Ходите на рыбалку…»

Профессор был строг и даже жесток. Улучшений он не обещал. Учиться он не советовал — предсказывал усиление головных болей.

— Прежде всего осознайте, батенька, ваше инвалидное состояние. Не рыпайтесь. Живите с сознанием, что все сделали для отечества и революции, что можете пользоваться заслуженным отдыхом.

— Мне же и тридцати нет… Я еще и не жил. От такого отдыха — в омут…

Он был в отчаянии, и это наконец дошло до сознания профессора:

— Вас правительство обеспечило. Вы — вон сколько у вас орденов! — почетный человек. Тысячи на вашем месте были бы счастливы, что выбрались из ада, хоть и покалеченный, но живой, и с радостью отправились на подножный корм…

— Меня тошнит от одной мысли — лежать до скончания дней своих на койке и плевать в потолок. С детства ненавижу таких гадов. А тут, выходит, я сам в лодыри попал…

И тут, видя, что отчаяние Мансурова глубокое, искреннее, профессор задумался. Что-то шевельнулось в его душе. До сих пор он посматривал на своего пациента настороженно, даже с опаской. Профессор, ученый старой школы, болезненно пережил революцию. Ему — гуманному человеку — не понравились слова о «божественном оке, испепеляющем демонов». Он смотрел на пациента несколько пристрастно. Резкие черты лица, загрубевшего в походах гражданской войны, страшный шрам, уродовавший лоб и щеку и придававший всему облику комбрига вечно суровое, даже жестокое выражение, болезненное подергивание уголков рта, сжатого в скорбной гримасе, от болей, вызываемых каждым движением, каждым шагом, — все это привело к тому, что профессор составил особое мнение о человеке, которого ему прислали лечить: рубака, солдафон, правда, новой формации, грубый, возможно, даже примитивный интеллект. Такому вполне подойдет растительный образ жизни. Но неприятные слова «о божественном оке революции» заставили ученого задуматься. Он пригляделся. Видимо, голова его работает; видимо, кроме материальных потребностей, грубых, примитивных, есть что-то в этом человеке, над чем стоит и нужно подумать. При всех условиях комбриг вышел из горнила войны в ужасном состоянии, полным инвалидом. Таких тяжелых пациентов со столь глубоко пораженной нервной системой, да еще изувеченным телом, невозможно излечить. Вернее, в силу своего врачебного долга профессор продолжал бы лечить, но без всякой веры в успех. Такие люди обречены на вечные мучения, на медленное умирание.

Он, Алексей Иванович, умирал, и профессор видел это. Он чувствовал себя бессильным сделать что-либо. И вдруг он проникся жалостью к этому сильному, железному человеку, который не сдавался недугам, все еще находил силы бороться с вечной болью и недомоганиями, столь ужасными, что оставалось удивляться, как он может терпеть и днем и ночью, из часа в час, из минуты в минуту. Может! И не только может, но находит в себе мужество ездить и искать, хлопотать, заниматься какими-то делами, ставить перед собой какие-то цели. Умирает и все же стремится к своей цели. Жестокое мужество!

— Эврика! Нашел! — вдруг каким-то отчаянным восклицанием прервал тягостное раздумье профессор. Алексей Иванович с удивлением поднял голову. — Я ничего не обещаю. Я ничего не скажу нового! Я не предложу чудодейственных лекарств, целебных чудесных вод! Но есть одно средство!

Все так же мрачно, выжидательно Алексей Иванович смотрел на ожившего профессора. И это оживление внушало надежду.

— Средство мое не чудо и в то же время может сделать чудеса. С вами, конечно. Именно потому, что вы в своей неистовой военной карьере довели свой организм до такого состояния. Вы теперь состоите из боли и страданий. Вам, батенька, надо отключиться от этой настойчивой, нудной боли. — Алексей Иванович смотрел все так же вопросительно. — Найдите постоянное увлекательное занятие. Занятие это должно быть полной противоположностью тому, чем вы занимались до сих пор, то есть войне. Найдите интеллектуальное занятие. Да, да, не стройте гамлетовской физиономии. Оставьте всякую мысль о военной профессии. Сколько вы провоевали? Семь лет? Хватит с вас. Да и все равно дорога вам туда теперь закрыта. У одного философа — никак не вспомню его имени — есть мысль, которая вам, конечно, не понравится. Философ говорил что-то о непреодолимой потребности в насилии, которая является грозной и самой загадочной стороной всякой революции…

— Никакой загадки здесь нет. Наша революция отрицает какую-то воображаемую потребность в насилии… Мы…

— Вот вы и начинаете волноваться, а вам, батенька, волнения противопоказаны… И я вам предлагаю — забудьте о войне, о военных, о битвах, о саблях, о сатанинских басмачах… Полностью! Раз и навсегда! — Профессор увлекся своей мыслью и говорил с горячностью. — Вы еще молоды и уверены, что все впереди. Согласен. Поставьте перед собой благородную цель. До сих пор вы во имя революции уничтожали…

— Мы уничтожали врагов.

— Да кто возражает! А теперь найдите себе занятие великое, благородное, достойное, революционное… Революцию в природе, на благо человечества! Увлекитесь, горите, забудьте о войне, вдохновитесь — и, поверьте, вы забудете о боли в ваших суставах, в черепной коробке, в организме… А забудете… выздоровеете!

Молодым, розовощеким, полным сил и неистовой энергии вошел в революцию, в гражданскую войну Алексей Иванович.

В зимнюю сумрачную ночь, во время первого патрулирования на самаркандской площади Регистан, он получил удар ножом в спину. Красная гвардия, в которую он записался добровольцем, стала слишком ненавистна всяким мухамедбаям, бахрамбекам, каландаровым, капиталы, лавки, ростовщические конторы которых были отобраны трудящимися. Первая рана, первая физическая боль нисколько не охладила революционного энтузиазма. Уже на второй день революционное «спасибо» комиссара из ревкома, явившегося в военный госпиталь проведать красногвардейца, подняло на ноги Алексея Ивановича. Ночью, в мороз и стужу он скакал на коне с революционным отрядом в Ургут, где объявились бандиты. Первая рана, первая боль! Именно они определили воинский путь бойца революции, определили его военную профессию, как называл ее профессор.

Удар ножа, выкованного в обыкновенной кузнице в квартале кузнецов, стал уроком. Удар классового врага определил его дальнейшую судьбу, всю