Индиго - Джойс Грэм

Разумеется, она, соглашаясь ехать в Рим, не подозревала, что он втайне испытывает к ней романтическое чувство. Отчего ему так трудно с женщинами? Он даже толком не знает ее, эту Луизу Даррелл, не понимает, почему не может выбросить ее из головы или каким образом она (или другие женщины, подобные ей) забирает над ним такую власть, что вот он сидит теперь среди руин, под дождем.

Он был на арене, скованный цепью, слышал рык и чуял львиную похоть самки, рыскающей вдоль решетки и ждущей, когда укротитель вытащит засов и откроет клетку. Чуял, как граждане Рима раскачиваются на своих местах, пока вдруг арена не взорвется смехом. Потому что она — сестра ему.

Дождь стих, появилось солнце, и все, кроме Джека, сложили зонты. Он продолжал сидеть неподвижно и вскоре заметил между колоннами прохода, по которому из-под трибун на арену выбегали гладиаторы, женщину с маленьким ребенком. Это была Луиза, толкающая перед собой коляску. Возвратиться на место волшебства первой ночи ее заставил тот же инстинкт.

Она не могла увидеть его, но он еще дальше выдвинул зонт, прикрываясь им, и следил за ней. Даже с такого расстояния Луиза казалась одинокой, потерявшейся в огромности Колизея. Заблудившись среди проходов, она искала выход. Откинула волосы со лба, вроде бы прищурилась, не понимая, в какую сторону идти. Он подавил в себе желание броситься вниз, к ней.

Он приходил в отчаяние оттого, что женщины имели над ним такую власть; оттого, что все его мысли направлялись потребностью в их обществе; оттого, что он бывал столь бесповоротно загипнотизирован женщинами и лгал себе, ища повода к ним приблизиться; оттого, что не мог доверять собственному суждению о них; оттого, что был похож на наркомана, принявшего дьявольское снадобье; и вот сейчас оттого, что рисковал изнемочь в, бесспорно, самом романтическом городе мира, городе, полном прекрасных женщин, от муки находиться рядом с той, единственной. Запретной, отводящей падающие на глаза волосы, выглядящей потерянной и одинокой, толкающей перед собой потрепанную коляску между камней, что трубили, как фанфары истории.

Луиза исчезла из виду, и что-то внутри него сжалось, требуя немедленно броситься следом. Но страх, что она оттолкнет его, оказался сильней желания быть с ней и приковал к древнему камню трибуны. Он подождал, пока она окончательно не уйдет из Колизея, прежде чем встать и направиться вниз, к выходу.

Но он выждал недостаточно, и в этом было все дело. Он сидел, понимая, что если Луиза сразу возьмет такси, то у выхода ее не будет; с другой стороны, если она задержится, они могут столкнуться. Поэтому он подождал еще, пока не исчезло чувство, что он преследует ее, хотя и недостаточно для уверенности в том, что она уже уехала. Вот так они и столкнулись на выходе из Колизея.

Она подозрительно покосилась на него, отвела прядку волос со лба и сказала:

— Можем мы начать все сначала?

Весь день они объедались великолепными тортами древних руин, хотя знали, что это не утолит голод иного рода. От Колизея они направились к Форуму и совершили стандартную туристическую экскурсию в прошлое. Луиза листала путеводитель в обратном направлении, от конца к началу. Они разговаривали об архитектуре — архитектуре, — тогда как им хотелось говорить о том, что происходит с ними. Джек голосом музейного гида, записанным на магнитофон, рассказывал о многофигурных композициях на рельефах Триумфальной арки Тита и ошеломительных сводах колоссальной базилики Максенция. Луиза подхватила игру и заговорила о гармоничных пропорциях храма весталок и летящих, стройных колоннах храма Кастора и Поллукса. Во все время этой прогулки Билли был странно молчалив в своей коляске. Иногда он принимался крутить головой, переводя взгляд с матери на Джека, словно удивлялся тому, о чем говорили эти двое.

Потом Луиза ни с того ни с сего спросила:

— Тебе не кажется, что в брачном союзе есть что-то от архитектуры?

— Я был женат дважды, и ни первый, ни второй брак не продлился столько, сколько стоит все это, — ответил Джек, не отрывая глаз от массивной арки Септимия Севера.

При этих словах Билли принялся фыркать.

— Наверно, голоден, — сказала Луиза.

Они нашли pasticceria[9] где официант встретил их по-итальянски восторженно, пододвинул Билли высокий стульчик и сиял так, словно они были первыми посетителями в сезоне. Билли ткнул в него пальцем и проговорил «папа!», чем вогнал официанта в краску. Луиза порозовела. Джек так ухмыльнулся, что чуть челюсть не свело. Они заказали маленькие неаполитанские рисовые кексы и капучино. Рим оказался сладким до приторности. Он награждал, по крайней мере так было с Джеком, каким-то новым видом зубной боли.

Джек даже мысли не допускал, что римские переживания Луизы соизмеримы с теми, какие испытывает он; часто напоминал себе, что таких совпадений не бывает. Сокрушался, что превратил сам город в инструмент пыток.

В его положении виновен был Рим. Проблема заключалась в том, что здесь ты был словно на театральных подмостках. И не важно, в каком месте города ты находился, фоном всегда были ослепительные оперные декорации. Римские руины, средневековые мощеные улочки, ренессансные храмы, барочные фонтаны — все взаимозаменяемые и незаменимые. В каждой сцене приходилось говорить в гулкий зрительный зал, так что ты боялся произнести что-то банальное. И каждый раз ты ощущал это посмертие, словно великие события, рождение и крушение империй, расцвет и закат золотых веков прошли мимо тебя, а ты все еще — чудесным образом — жив. Но что уберегло тебя от истории? Любовь и состояние влюбленности: она была единственной ходовой монетой в Риме в эти дни. Она глушила вопль смертной плоти. Была единственным противоядием бегу времени, проверенным этими пышными декорациями.

Вот почему римлян не волновали древние камни, среди которых и по которым они каждое утро спешили на работу. Они беззаботно мусорили на улицах и оскверняли памятники, и menefreghismo — римский вариант пофигизма — диктовался необходимостью отступить в сторону, чтобы не захлестнул ревущий прибой истории. Те римляне, что не обрели невесомость любви, носились со своими мобильными телефонами по городу, платя агентствам за получасовые новости в безумном желании находиться в курсе всего, все решать на ходу и тем не менее зная, что это их отчаянное усилие обречено. Потому что в Риме только одно состояние допустимо, только одна повесть освобождает вас от долга перед историей. Если можешь страстно любить и вызывать столь же страстную ответную любовь, тогда тебе дано парить над ускоряющимся распадом. Если же не можешь, тогда ретиарии[10] смерти волокут тебя по грязной арене под вопли и улюлюканье толпы.

— Отчего ты хмуришься? — спросила Луиза. — Вечно у тебя хмурый вид.

— Разве? Просто задумался. Еще кофе?

Луиза хотела было что-то сказать. Ей нравилось думать, что дело в другом. Но вместо этого встала.

— Ну что, пойдем?

— Хочешь еще что-нибудь посмотреть?

— Я уже как пьяная от этих камней.

— Можем пойти к реке. Взглянуть на знаменитый Тибр.

— Конечно. А потом пойдем обратно, а? Немного вздремнем? У меня уже ноги не ходят. Можно было бы купить чего-нибудь по дороге и поесть дома. Что скажешь? — Она так смотрела ему в глаза, словно ждала ответа на признание.

— Звучит заманчиво.

Они спустились к реке. Билли уснул в своей коляске. Они рискнули немного пройти по двухтысяче-летнему мосту Фабриция, вглядываясь во вздувшиеся серо-зеленые воды. Джек вслух прочел пассаж из путеводителя о реке, полной трупов и шипящих змей в дни упадка империи; о царях, императорах, папах, антипапах и политических фигурах, которых убивали и бросали в Тибр. Что было чуть ли не традицией.

— Не собираешься и меня бросить туда же? — спросила Луиза.

— Пока нет, — ответил Джек.

11

Тем вечером Луиза удивила Джека, ибо не только накрыла стол (спагетти под жгучим, пряным соусом, салат и вино), но и зажгла свечи и подкрасилась, подвела ярко-розовым губы. Джек был смущен. Ведь они никуда не собирались выходить и, кроме него, некому было оценить ее старания.