Индиго - Джойс Грэм

Вот что насторожило Джека, остановило в дверях: на фигуре, притаившейся в углу, был смокинг и бабочка, но это он заметил в последнюю очередь. Кроме того, на ней были темные очки и берет.

— Жуть какая, — сказала Луиза, протискиваясь с Билли на руках в комнату мимо Джека. — Я на секунду подумала, что это живой человек.

Это был портновский манекен. Луиза потрогала прекрасную английскую материю смокинга, а Билли схватил берет и сорвал его с головы манекена. Сквозь трещину на разбитом темени виднелась вата.

— Чертовски голосистый тип! — заметила Луиза.

Джек промолчал. Он принюхивался. Пахло еще горячим свечным воском, но что более тревожило — так это слабый аромат, который он почувствовал, когда повернул ключ и вошел в дом. Вместе с запахом сырости он уловил нечто предостерегающее, запах, который у него всегда ассоциировался со страхом перед отцом. Он взглянул на Луизу.

Та крепче прижала к себе Билли и шагнула к стереосистеме, чтобы выключить музыку.

— Малер. Das Lied von der Erde[7] Одна из любимых вещей отца.

— Подожди меня здесь. Я проверю, что наверху.

Джек отсутствовал не больше двух минут.

— Никого, — сказал он, вернувшись, — Свет наверху не работает.

— Может быть, это уборщица оставила музыку включенной, — сказала Луиза, словно прочитав его мысли.

— Может быть.

— Конечно, незримое присутствие отца всегда сильно ощущалось. Надо бы немного прогреть комнату.

Одного возбуждения Билли было достаточно, чтобы прогнать призраков. Поскольку кругом в продуманном порядке стояли подсвечники, Луиза зажгла свечи в них, чтобы помочь тусклым электрическим лампочкам. Свечи наполнили комнату мягким оранжевым светом, и Луиза с Джеком принялись распаковывать сумки. Скоро аромат крепкого арабского кофе поднял им настроение. Джек обнаружил на кухне забитый бутылками бар. По-прежнему приглушенно звучал Малер.

— «Ich suche Ruhe fur mein einsam Herz», — продекламировала Луиза, — «Страждет покоя мое одинокое сердце».[8]

— Откуда ты так хорошо разбираешься в музыке?

— Думаю, это одна из вещей, которым он научил меня.

— И которым он никогда не учил меня, — сокрушенно сказал Джек. — Ты, кстати, обратила внимание — у него дома нигде нет телевизора? Ни здесь, ни в Чикаго. Кто в наше время, в нашем веке живет без телевизора?

— Он не переносил телевидения. В любом случае мы — в Риме. Кто, к черту, захочет тут пялиться в ящик? — Она вскочила на ноги. — Можем мы сделать ужасно банальную вещь? Пойти посмотреть Колизей ночью? Ты сказал, он рядом.

Джек взглянул на нее, освещенную оранжевым пламенем свечей, и понял: он попытается найти путь назад сквозь Время, если она попросит.

— Возможно ли что-то более великолепное, что-то, что так притягивало бы людей? — в благоговении сказала Луиза.

Колизей, самая громадная и сладкая конфета Рима, полусъеденная временем, все еще несет на себе следы зубов истории. Джек столь часто видел в кино этот монумент с потоком машин, движущихся у его подножия, что то и другое слилось в его сознании, стало неразделимым; гладиаторы прибывали на бои не иначе как в «фиатах».

Они ожидали, что в Колизее будет не протолкнуться от туристов, но вокруг не было ни души. Закрытое на ночь, сооружение было залито золотистым светом прожекторов, и можно было погулять под внешними арками. Джек нес Билли, а Луиза бегала под арками, раскинув руки, как самолет или парящий орел.

— Он кажется больше, чем на самом деле, — крикнула на бегу Луиза, — когда ты с кем-нибудь, кто тебе нравится.

Джек оглянулся на нее, но она влетела в глубокую тень, клубящуюся под аркой. Джек непроизвольно прижал к груди Билли и поцеловал его. На всем пути от чикагского аэропорта он изображал отца; сейчас он вдруг увидел, сколь опасно близок к этой роли.

— Когда я был маленьким, отец часто рассказывал мне о львах и христианах, — сказал он, когда Луиза вынырнула из тени. — И добавлял, что он на стороне львов.

— Я тоже, — ответила Луиза.

Неясно было, то ли она имеет в виду, что тоже на стороне львов, то ли тоже слышала от отца эти рассказы. Но Джек не успел это выяснить, потому что она воскликнула:

— Голова кружится! От одной мысли, что ты тут! В Риме! Я словно пьяная.

Он понимал ее. Ветерок нес запах Тибра. Ты не смотрел на Рим, а нырял в него, и он принимал тебя, как теплая вода. История была повсюду, как слой целебной грязи на речном дне; она сверкала, вырываясь на поверхность. Древний мир махал огромными скоплениями актинидий и манил обратить внимание на затонувшее сокровище или подводную скалу, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась памятником культуры. Тут не осталось нетронутой, естественной скалы. Все прорыто шахтами, распилено на блоки, превращено в скульптуры, обработано, использовано, освобождено от лишнего, приобрело сияющую плавность. В Риме нужны были жабры, чтобы плавать в толще истории, и если ты всплывал на поверхность за глотком воздуха, то обнаруживал, что даже небо засеяно пылью древних кирпичей. Город был сытен, приторно сладок и покрыт жемчужной глазурью ассоциаций. Каждый вечер он рассыпался под гнетом собственной памяти; каждое утро отстраивался опять из только что обожженного, горячего кирпича — обновлением прошлого.

Слишком много истории, шарик наркотика. Жемчужно-серый газ. Джек посмотрел на виа ди Сан-Грегорио с ее чадящими автобусами и сигналящими «фиатами», перевел взгляд на колеблющуюся в неверном свете арку Константина, с нее — на черное небо над охряным кирпичом, чувствуя влажное и усталое дыхание Рима на своей шее, пугаясь, что, наверно, начинает влюбляться в собственную сестру.

— Все, — сказала Луиза. — Я так пьяна им, что больше некуда, можно возвращаться.

Билли уснул на руках у Джека. До дома было двадцать пять минут ходьбы, но он настоял на том, чтобы нести его, хотя затекшие руки покалывало. В какой-то момент на обратном пути Луиза взяла его под руку, и так они шли по тихим темным улицам под тусклыми фонарями, словно супруги, возвращающиеся домой.

На этот раз дом встретил их тишиной. Джек привел в порядок пробки на верхних этажах, но Луиза предложила не включать свет внизу. Она предпочитала свечи. Осматривая дом, он еще трижды пугался, наткнувшись на манекены. Один стоял в нише на лестничной площадке первого этажа, одетый в шинель и противогаз времен Первой мировой войны; другой, тоже с пробитой головой, одетый в тогу, находился в спальне; третий, в балетной пачке и тяжелых армейских башмаках, притаился в ванной комнате.

Когда Луиза приготовила постель и уложила Билли, Джек открыл бутылку вина. Луиза отошла со стаканом к окну, двумя пальцами раздвинула полоски жалюзи и долго смотрела на улицу внизу. Волосы она заколола, и Джек не сводил глаз с ее загорелой шеи. Ему хотелось подойти к ней, стать рядом, близко-близко.

— Этот дом… — выдохнула она, — Просто находиться здесь…

— Мы ничего о нем не знаем.

Она повернулась к нему:

— Но ведь это не просто то, что бывает в старинных домах, правда?

— Нет. Не то. Это похоже на… Я хотел сказать, на некую незримую силу, властвующую в этом городе. Может, я начитался той бредовой книги, которую написал отец.

— Так ты читал ее? — Она подошла к дивану, сбросила груду подушек на пол к его ногам, снова наполнила стаканы, себе и ему, и опустилась на подушки.

— Только потому, что ты сказала мне: это работает. Но она похожа на бред психопата.

— Я лишь сказала, что она воздействует как-то странно. Если б ты мог стать невидимым, как бы поступил?

— Ходил бы всюду за тобой. Смотрел, что ты делаешь.

Джек увидел, как вспыхнула у нее шея, даже мочки ушей покраснели.

— Что именно?

— Я наблюдал, как ты разливала вино. Мне понравилось. Наблюдал, как укладывала Билли. Вот за такого рода вещами.

Она скосила глаза в стакан, и он пожалел о своих словах. Ей пора ложиться спать, сказала Луиза. Она уже перенесла свои вещи в одну из комнат с огромной скрипучей кроватью. Джек спросил, не нужно ли перенести туда Билли, но она лишь поблагодарила его. Мол, чувствует она себя прекрасно, и будет лучше, если сделает это сама. Пожелала ему покойной ночи, но не поцеловала.