Том 23. Её величество Любовь - Лидия Чарская

Это особенно чувствуется теперь, когда Софья Ивановна серьезно больна, когда снова разыгралась у нее эта ужасная болезнь почек. За нею Китти ходит, как за ребенком. Никого другого душевнобольная не подпускает к себе, и когда у несчастной разыгрываются ее обычные приступы, одна только Китти в состоянии облегчить, успокоить их.

— Что с Китти? — Вера смотрит вслед сестре удивленными глазами. — Это уже в четвертый раз за эту неделю.

— Дорогая моя, ты-то хоть не волнуйся! — Зина откладывает работу в сторону и подходит к окну.

Оттуда, из тьмы ночи, глядит осеннее ненастье, после короткой передышки снова забарабанил дождь.

А в Петрограде теперь какое оживление, манифестация, сутолока на улицах, театры, концерты в пользу героев, их семей. И драматические курсы уже работают, конечно. Зина так жаждала поступить туда. Экзаменационные испытания уже были, а она в это время преблагополучно была здесь. Досада какая!

— Они приехали! Они приехали! Они здесь! Вера, Зиночка, Китти… Где Китти? Толя приехал. Слышите? И с ним Николай Луговской. Они идут, они уже здесь! Встречайте же их скорее!

Муся ураганом врывается в комнату. Где печаль, где недавняя тоска? Их уже нет, они иссякли. Ее щеки горят. Варюша едва поспевает за нею.

— Вот они! Милые! — и Муся виснет на шее брата, визжа от счастья, как семилетняя девочка.

Вера, Зина Ланская спешат навстречу офицерам. Откуда-то из внутренних комнат выбегает Китти и с легким криком припадает к плечу Анатолия. Тот, отбиваясь от младшей сестренки, продолжающей душить его поцелуями, протягивает руки старшей сестре.

Он не видел Китти с весны. Она вернулась из-за границы уже после его выступления в поход. И о несчастье, случившемся с их матерью, он ничего не знает. До поры, до времени решено было скрыть от Анатолия болезнь матери. Поэтому-то ничего не подозревающий о несчастье, он так радостно вбежал под родную кровлю.

— Сестричкам привет! Муська, отстань, пластырь ты этакий, дай поздороваться с другими!.. Китти, красавица моя, здравствуй! Как поживаешь? Ты похудела… Не мудрено. Какое счастье еще, что вы вовремя успели вернуться!.. Ma belle cousine! (Прекрасная кузина.) Привет прекраснейшей из прекрасных. Маргариточка, восторг души моей!.. А вы все цветете:

— Ну, уж вы скажете тоже, Анатолий Владимирович! Какое там цвету? На четвертый десяток переваливаю.

— Признайтесь под шумок, сколько сократили? Все не замужем? Ай-ай-ай! Не теряйте времени даром!

— Шутник вы, Анатолий Владимирович! Всегда такое скажете, отчего девушку в краску…

— А вы не краснейте. Не стоит, право! Лучше подыскивайте себе пару, а меня сватом.

— Она, Тольчик, никогда замуж выходить не станет: она в тебя влюблена… без-на-де-жно! — хохочет Муся.

— Ах, погибель моя! Что скажет тоже! — и Маргарита зарделась от смущения.

Но Толя уже забыл о ней. На его взгляд, Китти похудела и изменилась. И Верочка смотрит букой. А Зиночка поразительно похорошела. Впрочем, он этого ожидал.

— А я? А я? — прыгая козочкой вокруг брата, допытывается Муся.

— А ты стрекозой по-прежнему, и никаких эволюции в этом отношении от тебя не жди. До седых волос доживешь, бабушкой будешь, а так и останешься стрекозой.

— Пожалуйста, не пророчь. Я до седых волос не доживу. Я умру молодою, — заявляет Муся, в то время как Луговской пожимает руки девушкам и целует Зинину руку.

Теперь все смотрят жадно, с немым вопросом в лица приезжих. Как изменились они. Как огрубела их кожа, обветренная под открытым небом в окопах! Загорелые, черные, похудевшие, они заметно возмужали; их лица стали серьезнее, и в то же время на них отпечаток отваги, мужества. У тяжко больных часто бывает такое выражение пред смертью, приближение которой они сознают и не боятся.

Коротко остриженные головы обоих офицеров кажутся забавными Мусе.

— Какие уроды стали! Но, ах, какие милые уроды! — восклицает она и восхищается ими, и жалеет их в одно и то же время.

— Да, Марья Владимировна, под немецкими шрапнелями не похорошеешь, — смеется Никс.

— А вы многих немцев убили? Да? Вы сами? Вот этой самой рукою? Штыком или саблей? Из револьвера? А вам не было страшно? Ни чуточки? — допытывается девочка.

— А что maman? Спит? — спрашивает Толя у сестры.

— Она больна, Тольчик, и в этом ужас. Все, все, что было подправлено за границей, все пошло насмарку, — поспевает и тут неугомонная Муся, не обращая никакого внимания на сестер.

— А ее можно видеть?

— Подожди немного… побудь с нами! — совершенно растерявшись, говорит Китти, и ее глаза глядят на брата со страхом и мольбой.

"Вот оно!.. Начинается. Он сейчас все узнает, бедный мальчик!" — говорят испуганные глаза Веры, Муси и Зины.

Чтобы отвлечь внимание Анатолия, хотя бы временно, от матери, Ланская просит обоих офицеров рассказать о боях, об их впечатлениях, о немцах. Маргарита усиленно угощает чаем. Из кухни несут разогретый ужин.

Выпив старой, прадедовской горилки, настоенной на черносмородинных листьях и чуть ли не столетие выдержанной в погребе, и закусив куском домашнего окорока, Анатолий приступает к рассказам.

Да, современная война ужасна тем, что тут одной храбростью и отвагой не возьмешь. Нельзя выйти, как в былое, старое время, в чисто поле один на один с врагом, нельзя сходиться дружинами и биться, пока одна сила не одолеет другой. Чудеса техники, новые открытия, усовершенствования средств войны — все это сделало то, что победа не всегда остается за храбрейшим на поле битвы, а за тем, кто занял более выгодные позиции и успел установить на них свои смертоносные орудия. И победа иной раз при таких условиях решается прежде, нежели увидишь врага.

— Это ужасно! Это ужасно! — шепчут слушательницы.

— Но тем не менее мы побеждаем и здесь, и там, на два фронта, — вставляет Никс.

— Да, побеждаем, — подхватывает Анатолий с разгоревшимися глазами. — А все благодаря кому? Единственно благодаря только беззаветной храбрости, стойкости, мужеству и терпению русского солдата и распорядительности начальников. Но солдаты… солдаты действительно — какие-то чудо-богатыри, герои из старых сказок. Они выносливы, отчаянно храбры. Ведь вы представить себе не можете, что это за герои. Казак Крючков, например. Или вот у нас в эскадроне случай. Послал нас командир на разведку. Стояли мы под маленьким немецким городком. Ну-с, выехали… Я, вахмистр, взводный и еще двое; в числе их Симашев, между прочим, наш запевала, песенник. Заехали в лес. Начало темнеть. А он, неприятель то есть, знаем, невдалеке тут же скрывается, за лесом. Откуда ни возьмись нам наперерез целый взвод кавалеристов скачет. Сюрприз нам приготовили: нас пятеро, а их вдесятеро больше. Вижу отлично, путь нам отрезан, и впереди целый неприятельский корпус за опушкой. Что делать? Признаюсь, в первую минуту растерялся. Вдруг Симашев шепчет: "Ваше высокоблагородие, дозвольте их обманно провести. Може, тогда и пробьемся". — "То есть как обманно?" — спрашиваю. "А вот так, значит: вас они не видали… Так вы за кустами укройтесь, я же прямо на них вылечу, будто ненароком, случайно. Они тотчас погонятся за мною. А я, как глаза ихние, значит, отведу, так, значит, вам путь-дорога открыта. Поскачут они за мною, а вы…" Да как сказал, так и без приказа метнулся вперед "отводить глаза", или, иначе говоря, на верную смерть полетел, чтобы спасти меня, офицера, да четверых товарищей. Ну, конечно, все вышло как по-писаному. Погнался за Симашевым неприятель всем взводом, думал — не один он, а целый отряд. А мы стоим в прикрытии и ждем, пока откроется дорога. Конечно, немцы не замедлили окружить Симашева. Раздались выстрелы. Наш герой свалился. Ну, думаем, конец. Однако же жив, хотя и тяжело ранен… может статься, еще и выживет. Выручили его наши.

— А кто выручил? Что же не договариваешь? А? Говорить уже, так все, без утайки! — вмешивается Луговской, и его калмыцкие глазки суживаются от смеха.

— Ну, вот еще… пустое… вздор… ничего особенного… — сердито отмахивается Анатолий.

— Нет, уж ты не лукавь! Выручил Симашева не кто иной, как он сам, ваш Тольчик. Да еще как выручил-то! Выпросил в тот же вечер у эскадронного два десятка наших молодцов и ударил с ними по немцам. Отбил умирающего героя и выгнал неприятеля с его позиций, причем немцы, в темноте не разобрав численности нападающих, в панике удрали целым полуэскадроном от двадцати всего человек. А все вот он, ваш Тольчик.

— Ну, братец, ты меня не смущай! Ничего нет здесь особенного, и каждый на моем месте поступил бы так же. Нельзя же было оставлять им героя на поругание. А вот что еще наш один серый герой сделал.

И молодой офицер с воодушевлением рассказывает подвиг за подвигом из боевой, походной жизни нашего чудо-богатыря солдата.

И, чем больше говорит молодой Бонч-Старнаковский, тем ярче разгораются его глаза, тем пламеннее звучит его речь; какою-то исключительной мягкой нежностью (так может только отец говорить о любимом сыне) пропитаны его рассказы о солдатах.