Том 23. Её величество Любовь - Лидия Чарская

— Нет, одного из нас расстреляют. И это не подлежит сомнению: он оскорбил офицера. Немцы озлоблены, как звери; они придираются ко всему.

— Тише, ради Бога тише!.. Тут близко около нас, кажется, его невеста.

— Бедняжка! Каково-то ей!

— Ее мать точно помешалась. Сидит, молчит, смотрит в одну точку и бормочет одно и то же: "Не пущу… Не пущу… Не пущу".

Какая ночь!

Минутами Китти кажется, что это — только сон, дикий, кошмарный, но все же сон. И этот темный, едва освещенный фонариками сарай, весь пропитанный зловонием, и эта жутко копошащаяся в полутьме толпа заключенных, и то, что взяли и увезли в тюрьму Бориса, — тоже сон. Ей сказали, что Мансурова расстреляют утром, что всех расстреляют: и женщин, и стариков, и детей. Ах, это было бы лучшее из всего, что может случиться!

Смерть — забвение, избавление от всех тревог, мучений и бед. Борис, милый, желанный, рыцарь чести и рыцарь духа. Он не мог поступить иначе, не мог не заступиться за нее и за это погибает, за это будет расстрелян. Нет, она не хочет жить без Бориса… Но мать? Что ей делать с матерью? На кого оставить старуху? И почему она стала вдруг такая? Почему все время держит ее за руку, не отпускает и дрожит, бормоча одно и то же: "Не пущу, не пущу, не пущу"? Какое у нее лицо при этом! Какие глаза! Китти смотрит с минуту в странное, желтое лицо с остановившимися глазами, и вдруг смутная догадка пронзает ее мозг:

"Сошла с ума? Что, если она сошла с ума от испуга, от горя?"

Сердце девушки холодеет. Она бережно принимает ледяные руки матери в свои, подносит их к губам, отогревает своим дыханием и шепчет:

— Мамочка, дорогая, успокойтесь! Голубушка-мама, все пройдет, все переменится. Господь милостив. Вот увидите, дорогая!

— Не пущу, не пущу, не пущу! — твердит свое старуха, и сильнее впиваются ее пальцы в руки дочери.

Волна отчаяния захлестывает Китти.

"А Бориса, может быть, уже нет на свете… Его убили, расстреляли… он мертв", — мелькает жуткая мысль.

Китти ничего не видит и не слышит и тогда, когда открывается дверь сарая и несколько караульных в сопровождении двух офицеров останавливаются у порога.

— Кто здесь из вас Бонч-Старнаковская? — кричит громкий, привыкший к командованию на плацу, голос.

Он доходит до сознания Софьи Ивановны.

— Китти, — шепчет она, пугливо косясь на дверь, — Китти, деточка, опять нас зовут… Не пущу, не пущу! Хоть убейте! — и старуха в приступе отчаяния изо всех сил прижимает к себе дочь.

Та медленно открывает отяжелевшие веки. Сноп света падает ей прямо в лицо.

— Бонч-Старнаковская кто из вас? Черт возьми, возись еще с ними! — ворчит полупьяный солдат, проходя мимо Китти и наступая на груды тел, расположенных на полу в полном оцепенении.

— Боже мой! — восклицает "Китти. — Что еще надо? Бонч-Старнаковские — это мы.

— Вы? Так бы и говорили раньше! — снова ворчит длинноусый прусский унтер и поднимает свой фонарь в уровень с лицом девушки, но тотчас же опускает руку, выпучив от неожиданности глаза.

Вот так красавица! Такой он еще и не видывал, старина Франц. Не мудрено, что обер-лейтенант из-за такой красотки едва не нарвался на оплеуху, а того русского расстреляют поутру. Н-да… Бывают же такие лица!

Красота — этот Божий дар — имеет власть, подобную царской, и ей подчиняются часто помимо желания. И сейчас простодушный унтер с ошалелым видом смотрит в лицо Китти.

— Вы — Бонч-Старнаковская? — после долгой паузы спрашивает он еще раз. — Если так, то идите… да захватите с собой мать. Ведь эта старая дама — ваша мать?

— Но куда? Куда опять, ради Бога?

— Придете — увидите. Некогда тут разговаривать да терять время даром! — и пруссак, рассерженный на свою минутную слабость, старается грубостью исправить оплошность.

Китти с матерью медленно продвигается к выходу. Девушка смотрит себе под ноги, осторожно нащупывая дорогу. Пруссак, не смущаясь, идет напрямик, наступая на живых, как на мертвых. И стоны, и крики как будто не доходят до его слуха.

Вдруг Китти останавливается пораженная. Знакомое лицо, красивые, несколько грубые черты; только непривычное военное платье приводит в смущение девушку. Но платье — это вздор. Тем не менее это — он, он, несомненно; это — его выпуклые глаза, подстриженные усы, богатырские плечи.

— Рудольф! Это — вы, Рудольф? Боже мой, как я рада! Мама, очнитесь! Ведь это — Рудольф Штейнберг, сын Августа Карловича. Теперь мы спасены… Борис спасен. О, как я рада! Рудольф! Рудольф!

Китти протягивает к нему руки, потрясенная и обрадованная.

Да, она счастлива встретить здесь хоть одного знакомого, одного заступника. Китти забывает сейчас тот злосчастный случай, что окончательно разъединил их шесть лет тому назад, и то, что произошло после их отъезда, о чем писала им Муся. Все темное и злое забыла в этот миг Китти, и только сверлит ее мозг единственная мысль:

"Рудольф — здешний и имеет несомненное значение, как офицер прусского штаба. О, он не замедлит выручить нас".

Сейчас она держит его большие, сильные руки в своих маленьких и дрожащих и лепечет сквозь слезы, неудержимыми каплями одна за другой стекающие по ее лицу.

— Рудольф! Славный, хороший Рудольф! Вы явились, как добрый гений, так неожиданно, так внезапно и так кстати, так поразительно кстати!

Рыдания мешают договорить девушке. Она, сама того не замечая, как цыпленок под крылышко наседки, приникает головой к груди Рудольфа.

— Фрейлейн Китти, успокойтесь, все будет сделано. Я уже хлопотал за господина Мансурова — его выпустят утром, жизнь его в безопасности. А теперь, — не слушая того, что говорит ему обезумевшая от счастья Китти, продолжает он: — Надеюсь, вы не откажете мне в чести провести эту ночь вместе с вашей матушкой под моим кровом. Как видите, сама судьба забросила вас в город, где я живу, и я безмерно счастлив, что могу предложить вам гостеприимство. Право же, как ни скромно жилище бедного прусского офицера, оно во всяком случае лучше этого ужасного сарая. Не правда ли, дорогая фрейлейн?

— О, благодарю вас, Рудольф, благодарю! Мамочка, вы слышите? Бориса выпустят завтра. А сейчас Рудольф — вы узнали его? — предлагает нам провести ночь у него в доме. Ведь вы живете недалеко, Рудольф, нет?

Она похожа сейчас на растерявшегося от счастья ребенка.

— Что значит для нас расстояние, фрейлейн Китти? Я приехал сюда на казенном автомобиле и на нем же доставлю вас с вашей матушкой, — любезно говорит Штейнберг и подает одну руку Китти, другую — Софье Ивановне, а затем осторожно, почтительно ведет их обеих к дожидающемуся на улице автомобилю.

Маленькая, состоящая всего из трех комнат, квартира: кабинет, столовая, спальня. Огромный портрет кайзера Вильгельма над письменным столом; издали бросаются в глаза знакомые всему миру усы и грозные брови. В столовой, при ярком освещении электрической лампы, особенно заманчивым кажется накрытый к ужину стол. Ветчина, нарезанная тонкими ломтиками, колбаса, сыр, молоко в граненом кувшине, торт, а на спиртовке — кофейник. Видно, что обо всем позаботилась опытная рука.

Теперь только, освободившись от всего пережитого в последние ужасные сутки, Китти чувствует, как она проголодалась и устала.

Выбежавший встречать их старый знакомый Фриц, эта уютная холостяцкая квартирка, радушие и гостеприимство молодого хозяина — все это примиряет Китти с печальным сознанием того, что они находятся сейчас во враждебной стране. К тому же бесконечная радость завтрашней встречи с Борисом заставляет забыть все пережитые муки.

Правда, мать беспокоит ее: Софья Ивановна по-прежнему какая-то странная, молчаливая, ест только то, что ей кладут на тарелку.

— Мамочка, голубчик мой, вы, может быть, хотите уснуть? — ласково осведомляется девушка.

Старуха молчит. Что-то жуткое глядит из ее глаз, не то предостерегающее, не то грозящее.

Китти вздрагивает.

— Голубушка, мама, вы разрешите мне проводить вас до кровати? Рудольф был так любезен, что уступил вам свою спальню. Пойдемте, родная, пора бай-бай.

Покончив с ужином и кофе, девушка осторожно обнимает мать и ведет ее в спальню хозяина дома. Старуха засыпает скоро. Китти наклоняется над нею, долго и тревожно смотрит ей в лицо, потом крестит мать, как ребенка, и на цыпочках выходит из комнаты, плотно притворив за собою дверь.

Ей самой постлано на широкой софе в кабинете хозяина. У оттоманки лежит пушистый ковер. Со стены надменно хмурится Вильгельм. Китти проворно раздевается и как подкошенная валится на постель. Боже, как она устала, как мучительно устала!.. Она закидывает руки за голову и с наслаждением вытягивается на свежих простынях.

"Бедный Борис! Как-то проводит он эту ночь? Милый, любимый!.. Что он переживает сейчас? Хорошо еще, что Рудольф повидался с ним и успокоил его относительно дальнейшего. Скорее бы прошла эта ночь!"