Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

так оно и лучше будет, ежели на санях-то воротишься. А то пустомелям этим делать нечего, как начнут языки чесать — отчего, мол, мы не видали, как она уезжала, а после скажут — не видали, как приехала. Всё ли у Добряка в дому ладно, с чего бы дочь запропала? Тьфу! Так вернёмся с шумом, колокольцы ещё подвесим, пущай глядят, чтоб им повылазило!

У дороги ждал их рыжебородый мужик с дровнями, покосился на волка, но ничего не сказал. И пока ехали, Умила всё обнимала волка, слезами поливала, приговаривала:

— Волчок мой хороший, добрый мой, милый мой! Как я без тебя-то буду? А ты, мой бедный, как проживёшь?

— Да зверю-то в лесу чего б не прожить? — подал голос мужик, что держал поводья. Голос у него оказался высокий и визгливый, как у бабы.

— Ишь, голосит! — недовольно сказал и Добряк. — Да ещё слова такие… Для женихов их прибереги, а не для зверя приблудного.

Волку тоже нерадостно. Отпустила бы она его спокойно, было бы легче, а так что? И чего она к нему привязалась? Как её утешить, не знает, ведь не может он всегда оставаться при ней зверем. Расходятся их пути.

Долго ли, коротко ехали ночной дорогой, остановились дровни. По правую руку темнеет лес, по левую будто поля тают во мраке.

— Ну, гони приблуду этого, — велел тут Добряк, обернувшись к дочери. — Прикажи ему уходить.

Умила глядит, глаза мокрые, губы трясутся, ни слова вымолвить не может. Видно, что для неё это мука. Волк её в щёку лизнул, да сам в снег и выпрыгнул.

— Ишь, понятливый, — проворчал Добряк.

— Да взгляд у его такой, будто человечий! — добавил возница и мелко затряс головой. — Чур нас, чур!

— Что мелешь, дурень! Волк-то этот известный, учёный, оттого и глаза умные. Ну, будет тебе выдумывать всякий вздор.

Подхлестнули они лошадок, повернули дровни, да и покатили прочь. Умила всё глядела, да во тьме много не разглядишь, ещё и снег пошёл. Недолго слышно было, как поскрипывают полозья, а после и этот звук затих, только ветер шумел над полем, раскачивал ветви кустарника.

Волк стоял на дороге. Как солнце взойдёт, пожалуй, он смог бы узнать этот путь. Наездился с Радимом, уж поймёт, куда идти, чтобы выбрести к родной деревеньке. Давно он там не был. Тот человек, что Радиму его продал, наказал туда не заглядывать — видно, думал, мамка сына и таким признает. Вот они и не заглядывали.

Бабка, должно быть, совсем уж теперь постарела, как бы и вовсе не померла. Явится к ним волк, что они скажут?

Морда у волка вся мокрая от девичьих слёз. Сыплет снег, заметает дорогу. Ждёт его дом, вот и свобода, все пути открыты, иди! Нет, стоит волк, голову опустив.

А после, решившись, потрусил обратно, к болотам, к землянке.

Глава 5

Воротился Завид к землянке, хотя и не сразу окольный путь отыскал. Пусто, холодно, дверь заперта. Следы Умилы, какие были, уж снегом замело.

Не может он дверь отпереть, и огня развести не может, и есть ему нечего. Сам не знает, с чего решил сюда идти, с чего подумал, что и Умила однажды вернётся. Она-то, может, и вернётся, да сколько придётся ждать?

С одной стороны землянки сугроб намело, там он нору себе вырыл. Воду лакать ходил к родничку. Бредя берегом, ещё один раз увидал болотника — тот только голову выставил и со стороны казался кочкой. Взгляд у болотника тусклый, бессмысленный, да лучше ему в глаза и вовсе не глядеть. Поглядишь, и будто на дно увлекает, где всё темнее, темнее, и медленно оплетают холодные травы, и оконце над головой затягивается ряской, навеки отрезая от солнечного света…

Волк головой тряхнул, поняв, что подошёл к самой трясине, пока глядел. Фыркнул на болотника, да и скакнул прочь. Хороши шутки!

Он и сам не знал, чего собирается ждать. Умирать от голода, ясное дело, ему не с руки. Решил, побудет у землянки дней пять, и если никого не дождётся, то всё-таки уйдёт домой, как раз и лапа подживёт. А, конечно, хотелось бы прийти человеком. Это пока в клетке жил, он верил, что мамка его с одного взгляда признает, а теперь усомнился. А если ещё и до дома слух дошёл, что по осени в Косых Стежках чёрный волк, с цепи сорвавшись, кинулся на людей? Как бы тогда не убили…

Хуже некуда, если мамка не признает.

Любое проклятие, говорят, можно снять. И колдовские слова Завид помнил крепко: его должны полюбить и в зверином облике, и в человечьем. Кто на такое способен, если не мамка? А всё же теперь, когда он, стараясь не растрачивать силы, дремал в своей снежной норе, всё ему виделось: он у родного порога, и мамка выходит за дверь. Глядит на него, пятится да крик поднимает. Бегут мужики с вилами, с цепами, с рогатинами… Будут бить, но больней всего видеть в родных глазах, что его боятся, что он чужой. Потому, может, лучше и выждать. Всего ничего осталось. Скоро уж зима на слом пойдёт.

Настал пятый день. У волка от голода брюхо подводит, да и слово себе давал только до этого срока здесь быть, а всё же решил, ещё день или два побудет.

Бредёт он у края болота, лапами чуя под снегом жёсткую сухую траву, глядит за чёрную воду, за белые кочки, за серые ветви — нет никого с той стороны… Вдруг — что такое? — раки из воды полезли! Волк времени терять не стал, хвать их зубами, да и перетаскал подальше. Болотника не увидал, а всё же поклонился, не зная, как ещё отблагодарить. Раков тех потом долго грыз, уже не кривился, что сырые.

То вьюга над лесом, то тишь. День прошёл, и два, и три. Дремлет волк в норе, свернувшись клубком, прячет нос в меху, наружу уж и не суётся. Болотник один раз помог, а больше не стал. Да ещё, говорят, нечистая сила нынче выручит, а завтра за это спросит, так лучше уж без этакой помощи обойтись.

Лежит, и будто что наружу позвало. Чует, нужно выйти, и всё тут, будто кто его толкает. Даже испугался волк: не болотник ли платы требует? С чего ещё так тянет на берег, мочи нет, сердце тоска сжимает?

Вышел — а через топь Умила бредёт, жердью путь нащупывая. Губы сжала, под ноги глядит, его не замечает. Глаза подняла — будто засветилась вся,