Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

— Это ж для банника, — прохрипел он наконец, утирая слёзы. — Ну, парень, банника объел! Погоди, ещё ломоть принесу, не то он в сердцах тебя ошпарит. И так ты чужой да волком пахнешь, упросить его надобно, чтобы дозволил помыться…

Впервые за столько-то лет отмылся Завид. Отхлестали его берёзовым веником, волосы сам, как сумел, продрал гребешком. Стоит у бани на речном берегу, не знает, куда податься, рубаху на плечах поправляет, порты поддёргивает. Неудобно ему. Шкура сама держалась да ладно была скроена, он её и не чуял, а тут всё тянет, мешает, давит… Идёшь двумя ногами — руки куда девать? Как волчьи лапы, перед собой нести? От лаптей и вовсе ноги подворачиваются.

Тут Умилу на речном берегу увидал. Видно, она толкла бельё в ступе, да стало не до того: обступили её мальчишки, отнимают пест, дразнят. И Божко с ними. Завид, не раздумывая, к ним зашагал и скоро расслышал, что говорит Божко.

— Девка блажная, где зимой пропадала? Небось в сарае у отца на цепи сидела, он палкой тебя учил на добрых людей не кидаться! Ну-кось, отдай палку, и мы тебя поучим…

Зашумело в ушах у Завида, потемнело в глазах. На Божка бросился, повалил его. Что кричат, не слышит, что оттягивают, не чует, в шею вцепиться хочет. Верещит Божко, отбивается, а Завид рычит, до горла добрался и зубы крепче сжимает. Жаль, человечьи, не волчьи. Всё же шкуру ему прокусил.

Подоспел Невзор, отшвырнул Завида, подлетели бабы, заголосили. Поднялся Завид с речного песка, кровь чужую со рта утёр, Умилу взглядом отыскал. Та стоит, губы дрожат, побледнела, глядит, как на зверя какого.

— Не надобна мне помощь твоя! — говорит. — Не лезь ко мне, слышишь? Что бы ни было, без тебя управлюсь!

Развернулась, и ну бежать, бельё позабыла. Завид за нею рванулся, да Невзор его схватил и уволок, в корчме запер, в тёмной коморе, где припасы хранил. Потом, слышно было, люди пришли, шибко ярились, да корчмарь как-то его отстоял, всех погнал. Выпустил уж после.

Думал Завид, бить его будут, а то и хуже, так нет, за стол усадили. Да прежде Невзор поставил перед ним зеркало-складень.

— Вот, полюбуйся, каков, — сказал с невесёлой усмешкой. — Ишь, будет мамке-то радость!

Из отражения на Завида глядел незнакомец с окровавленным ртом и затравленным взглядом. Тёмные глаза чуть приподняты к вискам — память об отце. Того степняком кликали, сколько-то их крови в нём было…

— Ну, нагляделся? — спросил Невзор и отнял зеркало. — Рожу-то ополосни, да и садись трескать, а завтра, Жбан, ты уж его свези от греха подале, покуда Ёрш мне корчму не разнёс. Пущай мамка с ним горе мыкает.

Завид только теперь заметил молодого мужика с жидкой, как у козла, русой бородой и такими же щипаными усами. Тот стоял, скрестив руки на груди, и теперь сказал насмешливо:

— Да я и не довезу этакого зверя! В клетку бы, может, его посадить?.. Ох ты!

Завид, оскалившись, вскинулся, но корчмарь, уронив ему на плечо тяжёлую руку, прикрикнул:

— Прикуси-ка язык, Жбан! Парень и так натерпелся.

Этот-то Жбан, которому, видно, тоже всё выболтали, чуть свет и повёз Завида домой. В пути почитай и словом не перемолвились. Что им болтать? Чай, не друзья.

Тянется дорога вдоль леса, да меж полей, да лугом. Буйно цветёт земля, и ветер тёплый, сладкий — не надышаться. Лошадёнка вышагивает, мотая головой, колёса поскрипывают. Завид сидит, свесив ноги с телеги, и глядит по сторонам — уже узнаёт родные места. Даже позабыл об Умиле, об обиде своей позабыл.

Жбан глядел-глядел, как он вертится, хмыкнул, да и сказал:

— Ишь, усидеть не может! Вот, будет мамке лишний рот. Эка ослопина вырос, а ремеслом не владеет, безлапотник…

Завид эти слова мимо ушей пропустил. Он бы уж и вперёд телеги бежал. И хочется домой, и страшно — как мамка примет, признает ли?

— Наш дом! — воскликнул он хриплым от долгого молчания голосом и, привстав, указал рукой. — Там…

И осёкся. Не ошибся ли? Вроде и тот дом, да отчего-то мал, и старой яблони больше нет, не рассыпает она лепестки перед дверью, не опирается узловатой веткой на крышу.

Из дома вышел мальчонка, такой, каким был он сам — годов пять, не больше. Больно забилось сердце: ведь не подумал, что мамка, может, другого мужа найдёт, народит других детей. Мамке, может, он давно уж не надобен, станет только мешать…

— Сиди, — приказал Жбан, увидев его лицо. — Да не дури! Я разузнаю сперва, там поглядим, как быть.

Он ушёл в дом, и долго его не было. Вернулся молчаливый, тронул лошадёнку. Завид ничего не спрашивал, сидел, кривя губы — ясно и так. Даже поглядеть на него не вышла… Подобрав ноги, он уткнулся в колени и понял не сразу, что телега остановилась. Жбан потрепал по плечу.

Стоит Завид у серого камня, стоит и молчит. Не забыла его мамка, всё ждала, да вот захворала, и эта зима, уходя, забрала её с собой. Могли бы ещё повидаться, только он выбирал — и выбрал Умилу, с нею остался. Не нужен он теперь Умиле, а мамка, может, от горя до срока ушла, в дому чужие люди живут — ничего у него нет, никого… Не успел, десять лет сюда рвался, волю уж обрёл, рядом был — не успел!

У могилы, вырытой наособицу, скачет жаворонок, свистит, поглядывает чёрным глазом. Всхрапывает лошадёнка, переступая ногами, и машет хвостом. Стоит Завид, головы не поднимая. По-всякому он представлял эту встречу, да только не так.

Жбан окликает его смущённым голосом, зовёт ехать. Ясно, из жалости зовёт. Завид и ему не нужен, да, видно, совестно бросать. Некуда больше идти, никто больше не позовёт…

Закусывает губы Завид и лезет на телегу.

Глава 6

На обратном пути Завид молчал. Ему казалось, больше он вовек не вымолвит ни слова. Жбан сопел, поглядывал, раскрывал рот — видно, хотел заговорить, да не знал, о чём.

— А вот ежели ты проклят, — начал он, — так тебе бы добыть птицу-жар. Слыхал я, царю нашему Борису такую доставили из заморских земель, будто бы для сына его, токмо ежели царевича и посейчас прячут, то с птицею, значит, у них не вышло. Узнать бы, там ли ещё она, в царском ли тереме…

Завид склонил голову, прислушиваясь.

— Это ты, — сказал он, припомнив. — Ты о птице сказывал. В Белополье, в корчме.

Жбан