Влюбленный саботаж - Амели Нотомб

В то же время, мне хотелось еще больше защититься от нее, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.

Это было невыносимо.

Самым жестоким был снег.

Снег, который, не смотря на свое убожество и серость под стать городу Вентиляторов, все равно был снегом.

Снег, на котором отпечатались первые робкие шаги моей любви, той, что была мне дороже всего на свете.

Снег вовсе не был так невинен, не смотря на свое безмятежное простодушие.

На этом снегу я читала вопросы, от которых меня бросало то в жар, то в холод.

Я часто ела этот грязный и твердый снег, напрасно надеясь найти в нем ответ.

Снег это сверкающая вода, ледяной песок, небесная несоленая соль со вкусом кремния, похожая на толченый драгоценный камень, с запахом стужи, белый краситель, единственный цвет, падающий с неба.

Снег, который все приглушает и смягчает, - шум, стук падения, время, чтобы люди больше ценили вечные незыблемые ценности - кровь, свет, иллюзии.

Снег - первая страница истории, на которой отпечатались следы первых шагов и беспощадная погоня, снег стал первым литературным жанром, огромной книгой земли, которая рассказывала только об охотничьих тропах или маршрутах врага, географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку, - это след моего брата или того, кто его убил?

От этой огромной, протянувшейся на километры, незаконченной книги, которую можно озаглавить Самая большая книга на свете, не осталось и следа в отличие от Александрийской библиотеки ее тексты не сгорели, а растаяли. Но именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз, когда падает снег, тревогой, которую вызывает белая страница, и по которой хочется пройти как по девственной долине, и инстинктом следопыта, когда встречаешь незнакомые следы.

Это снег выдумал тайну. И он же выдумал поэзию, гравюру, знак вопроса и эту игру в следование по маршруту, имя которой - любовь.

Снег - ложный саван, огромная пустая идеограмма, в которой я разгадывала бесконечность ощущений, которые я хотела подарить моей возлюбленной.

Меня не волновало, было ли мое желание невинным.

Я просто чувствовала, что снег делал Елену еще неприступнее, тайну еще трепетнее, а материнские наставления - невыносимее.

Никогда еще весну не ждали с таким нетерпением.

Нельзя доверять цветам.

Особенно в Пекине.

Но коммунизм был для меня историей с вентиляторами, я ничего не знала ни о лозунге Ста Цветов, ни о Хо Ши Мине с Витгенштейном.

Все равно с цветами предупреждения не действуют, всегда попадаешь впросак.

Что такое цветок? Огромный член, который вырядился франтом.

Эта истина известна давно, но это не мешает нам, верзилам, слащаво рассуждать о хрупкости цветов. Доходит до того, что глупых воздыхателей называют романтиками: это также нелепо, как называть их "голубым полом".

В Сан Ли Тюн было очень мало цветов, и они были невзрачны.

И все же это были цветы.

Тепличные цветы красивы, как манекенщицы, но они не пахнут. Цветы в гетто были безвкусно одеты: иные выглядели убого, как крестьянки в городе, другие были нелепо разодеты, как горожанки в деревне. Казалось, им всем тут не место.

Однако, если зарыться носом в их венчик, закрыть глаза и заткнуть уши, хочется плакать - что там такое внутри какого-то цветка с пошлым запахом, что может быть таким волнующим. Почему они вызывают ностальгию и будят воспоминания о садах, которых они не знали, о царственной красоте, про которую они никогда не слышали? Почему Культурная Революция не запретила цветам пахнуть цветами?

Под сенью цветущего гетто мы наконец могли возобновить войну.

Лед тронулся во всех смыслах слова.

В 1972 году взрослые подчинили войну своим правилам, что нам было глубоко безразлично.

Весной 1975 года, они все разрушили. И это разбило нам сердце.

Едва лед растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва мы возобновили войну в экстазе и неистовстве, как возмущенные родители все испортили:

А как же перемирие?

Мы ничего не подписывали.

Так вам нужна подпись? Хорошо. Предоставьте это нам.

Взрослые сочинили и напечатали самый высокопарный и путаный мирный договор.

Они вызвали генералов двух вражеских армий за "стол переговоров", где не о чем было договариваться. Затем прочли вслух текст на французском и немецком, но мы все равно ничего не поняли.

Мы имели право только подписать.

Это было так унизительно, что даже враги стали нам симпатичны. И было видно, что наши чувства взаимны.

Даже Вернеру это было противно, хоть история с перемирием и началась с него.

В конце опереточного подписания взрослые сочли нужным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. У них был довольный и удовлетворенный вид, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец спел песенку.

Вот как, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.

Нам было стыдно за них.

Как ни странно итогом этого искусственного мирного договора стала взаимная любовь.

Бывшие враги упали в объятья друг друга, плача от ярости на взрослых.

Никогда и никто еще так не любил восточных немцев.

Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но это было на войне.

Все, что относилось к войне, было хорошо для нас.

Мы уже чувствовали ностальгию. Мы обменивались по-английски воспоминаниями о битвах и пытках. Это было похоже на сцену примирения из американского фильма.

Теперь нам предстояло найти нового врага.

Но нельзя было нападать на первого встречного, у нас были свои критерии отбора:

Первый: географический - враги должны жить в Сан Ли Тюн.

Второй: исторический. Нельзя было драться с бывшими Союзниками. Конечно, нас всегда предавали только свои, конечно, нет никого опаснее друзей: но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на фронте блевал рядом с тобой и справлял нужду в тот же бак. Это значило погрешить против здравого смысла.

Третий признак был из области иррационального: врага надо было за что-нибудь ненавидеть. И тут годилось все, что угодно.

Некоторые предлагали албанцев или болгар по недостаточно веской причине, за то, что они были коммунистами. Предложение никто не поддержал. Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.

Может перуанцы? - предложил кто-то.

За что ненавидеть перуанцев? - спросил один из нас из чистого любопытства.

Потому что они не говорят на нашем языке, - ответил далекий потомок строителей Вавилонской башни.

И правда, неплохо придумано.

Но наш склонный к обобщениям товарищ заметил, что с таким же успехом мы могли бы объявить войну почти всему гетто, и даже всему Китаю.

Хорошо, но этого мало.

Мы перебирали разные нации, и тут меня осенило:

Непальцы! - воскликнула я.

А за что можно ненавидеть непальцев?

На этот вопрос, достойный Монтескье, я дала блестящий ответ:

- За то, что только у них флаг не четырехугольный.

Возмущенное собрание на миг смолкло.

- Это правда? - раздался первый воинственный голос.

И я стала описывать флаг Непала, состоящий из треугольников, похожий разделенное надвое бильбоке.

Непальцы тут же были объявлены врагами.

У, подонки!

Мы покажем этим непальцам, будут знать, как иметь флаг не такой, как у всех!

За кого они себя принимают, эти непальцы?

Ненависть нарастала.

Восточные немцы были возмущены не меньше нас. Они попросились в армию Союзников, чтобы вместе с нами участвовать в Крестовом походе против нечетырехугольных флагов. Сражаться бок о бок с теми, кого мы мучили и преследовали, было очень трогательно.

Непальцы оказались непростыми врагами.

Их было гораздо меньше, чем Союзников. Сначала мы этому обрадовались. Нам и в голову не приходило стыдиться своего численного превосходства. Напротив, нам казалось, что это здорово.

В среднем враги были старше нас. Некоторым из них было уже по пятнадцать лет, что было для нас вершиной старости. И еще одной причиной, чтобы их ненавидеть.

Война была объявлена с беспримерной гласностью: первые же два непальца, проходившие мимо были атакованы шестьюдесятью детьми.

Когда мы отпустили их, они были покрыты синяками и шишками.

Бедные маленькие горцы, едва спустившиеся с Гималаев, ничего не поняли.

Дети из Катманду, которых было человек семь от силы, посовещались между собой, и выбрали единственно-возможное решение - борьбу. Учитывая наши методы, было ясно, что переговоры ни к чему не приведут.

Надо признать, что поведение детей Сан Ли Тюн опровергало закон о наследственности. Профессия наших родителей состояла в том, чтобы по возможности уменьшать напряжение в мире. А мы делали все наоборот. Вот и имей после этого детей.

Но тут мы выдумали кое-что новое: такой мощный альянс, целая мировая война и все это против одной бедной и маленькой страны без идеологического размаха, не имеющей никакого влияния, это было ново.