Влюбленный саботаж - Амели Нотомб

Его спокойная, довольная улыбка!

Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!

А особенно единодушные крики радости этой кучки маленьких глупцов!

Только Елена не ликовала вместе со всеми, но то, с какой гордостью она смотрела на героя, говорило само за себя.

По правде, сказать, я не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. А пишут пусть другие.

Но при мысли, что подлое простодушие этого мелкого смешного существа снискало такой восторг, меня тошнило.

То, что к моему возмущению примешивалось много ревности и злости не меняло дела: мне было отвратительно то, что превозносили до небес историю, где добрые чувства были всего лишь плодом фантазии.

С этого дня я решила для себя, что литература - это мир зависти и интриг.

Махинация была на лицо.

Сочинение писали сорок детей.

Я гарантирую, что из нас только 39 человек были способны сочинять истории, потому что я предпочла бы лучше умереть, чем помогать, как бы мало ни было мое участие, этому коллективному творчеству.

А если исключить маленьких перуанцев и других инопланетян, случайно приземлившихся среди нас и которые не понимали ни слова по-французски, остается тридцать четыре человека.

Из них надо вычесть тех, которые молча следуют за большинством, такие есть в любом обществе, и их глупое молчание принимают за участие. Остается 20 человек.

Из них Елена, которая всегда молчит, чтобы сохранить репутацию сфинкса. Остается 19.

Из них 9 девочек, влюбленных в Фабриса, которые открывают рот только для того, чтобы громко одобрять все, что бы ни сказал их длинноволосый идол. Остается 10.

Из них 4 мальчика, которые подражают Фабрису и которые только и умеют, что блеять от восторга, когда говорит их кумир. Итого шесть.

Среди них один румын, очень важный с виду, все время повторяющий, как ему нравится эта идея, и как он мечтает принять в ней участие. На этом его участие и заканчивалось. Без него остается пять.

Из них двое - соперники Фабриса, которые робко пытаются противиться всему, что он говорит, но малейший их выпад гасится общим улюлюканьем. Итого трое.

Среди них странный тип, который говорил только по подсказке. Остается два человека.

Один из них - мальчик, жаловавшийся, возможно искренне, что у него нет ни капли воображения.

И вот как мой соперник самостоятельно написал наш коллективный труд.

(Впрочем, таково большинство коллективных трудов).

И вот как те, кто должны были научиться читать и писать, благодаря этому спектаклю ничему не научились.

Эта махинация длилась три месяца.

Мало-помалу учитель заметил некоторые негативные стороны этого предприятия, которое становилось все менее и менее коллективным.

Однако, он не пожалел о своей идее, потому что мы никого не поколотили за три месяца, а это уже было достижением.

Однажды он все-таки рассердился, видя, что мы все больше шумим. И он приказал тем, кто не участвовал в написании истории, нарисовать рисунки к истории Фабриса.

Этим занялись двадцать детей, которые, как предполагалось, изобразят прекрасный поступок героя.

Непонятно почему, учитель велел нам рисовать наши шедевры при помощи палочек, вырезанных из сырого картофеля, которые окунались в китайские чернила. Эта идея прекрасно сочеталась с человеколюбивой моралью истории, которую мы рисовали.

Задумка должна была, наверное, выглядеть авангардно, но это было скорее смешно, учитывая, что цена на картофель в Китае была гораздо выше цен на кисти.

Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа картофельных палочек. Я делала все, что угодно, чтобы палочка не получалась, резала слишком тонко или поперек, а иногда даже попросту глотала сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.

Я никогда не бывала в министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистили картошку, десять художников-импровизаторов марали бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидели без дела, а верховный жрец самостоятельно трудился над коллективной историей.

Если на этих страницах почти не говорится о Китае, то это не значит, что он меня не интересовал: не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить эту болезнь, которая у каждого называется по-разному: синомания, синолалия, синопатия, синолатрия, или даже синофагия - называйте, как хотите, все зависит от того, какие чувства вызывает у вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем, значит, интересоваться самим собой. По странным причинам, которые вызваны, вероятно, ее огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, ее гордыней, изысканной утонченностью, ее легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, ее молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую позволяет ее таинственность, ее законченностью, ее всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую она внушает, и, наконец, и более всего, своей неузнаваемостью, - по всем этим неблаговидным причинам, человек внутренне отождествляет себя с Китаем, и что еще хуже, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.

Так же, как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где позволено предаваться самым низким инстинктам, там учатся говорить о себе. Потому что разговор о Китае - это удобно завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и претенциозность, о которой говорилось выше, и которая, под маской злословия и поношения, никогда, однако, не удаляется от первого лица единственного числа.

Дети - натуры еще более эгоцентричные, чем взрослые. Вот почему Китай околдовал меня, как только я ступила на его землю в возрасте пяти лет. Потому что эта мечта, доступная даже незамысловатым умам, обходится не дешево: по сути все мы - китайцы. Конечно, каждый в той или иной степени, каждый несет в себе частичку Китая, как у каждого есть некое количество холестерина в крови или самодовольства во взгляде. Любая цивилизация по-своему повторяет китайскую модель. В сети бесконечных повторений можно было бы выделить великую ось истории - доисторический мир-Китай-цивилизация, поскольку невозможно упомянуть одно из трех понятий, исключив два другие.

И, однако, Китай, почти отсутствует на этих страницах. Можно придумать много отговорок: что присутствие Китая чувствуется тем сильнее, чем меньше о нем упоминаешь; что это рассказ о воспоминаниях детства и что, в каком-то смысле, каждое детство это свой Китай; что Срединная Империя слишком интимное место на теле человечества, чтобы я осмелилась описать ее более подробно; что при описании этого двойного путешествия - в детство и в Китай - слова становятся особенно слабыми и невыразительными. Все это звучит правдоподобно и мне, наверняка, поверили бы.

Однако, я отвергаю все это ради самого досадного довода: эта история происходит в Китае, но едва ли именно там. Можно было бы с успехом сказать, что все это случилось не в Китае, - причин тому нашлось бы немало. Приятнее было бы думать, что эта страна больше не Китай, что он куда-то исчез, и что на краю Евразии появилась огромная по численности нация, бездушная и безымянная, а, значит, и не способная истинно страдать. Увы, я этого сделать не могу. И, вопреки всем ожиданиям, эта отвратительная страна, была именно Китаем.

Что вызывает сомнение, так это присутствие в Китае иностранцев. Необходимо понять, что означает слово "присутствовать". Конечно, мы жили в Пекине, но разве можно говорить о "присутствии", когда ты так тщательно изолирован от китайцев? Если доступ к остальной территории страны запрещен? Если общение с ее жителями невозможно?

За три года мы по-настоящему были знакомы только с одним китайцем: это был переводчик из посольства, милый человек, носивший неожиданное имя Чанг. Его французский был восхитителен и изыскан, с очаровательными фонетическими неточностями: например, вместо того, чтобы сказать "в прошлом", он говорил "в очень холодной воде", потому что так он слышал слово "в прошлом". Мы не сразу поняли, почему господин Чанг так часто начинал свою речь с фразы "в очень холодной воде". Но его рассказы об этой "холодной воде" были всегда чрезвычайно интересны, и чувствовалось, какую ностальгию они у него вызывают. Однако, именно из-за упоминаний о "холодной воде" на господина Чанга обратили внимание и очень скоро он исчез, а вернее испарился, не оставив и следа, как будто его никогда не было.

Когда такое случается, предполагать можно все, что угодно .