Влюбленный саботаж - Амели Нотомб

Слово "обтекаемость" прекрасно показывает, чем может быть счастливое тело.

Платон считал тело помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь с ним, но только не в случае с маленькими девочками. Если бы Платон мог побыть девочкой, он узнал бы, что тело это, напротив, - источник свободы, самый головокружительный трамплин в наслаждение, это классика души, это чехарда идей, ловкость и быстрота, единственная отдушина для бедного мозга. Но Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в Идеальном Мире.

Конечно, не все маленькие девочки красивы. Но даже на некрасивых девочек приятно смотреть.

А когда девочка хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт посвящает ей стихи, знаменитый английский логик теряет голову из-за нее, русский писатель бежит из страны, чтобы назвать ее именем опасный роман и т.д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.

До четырнадцати лет я любила женщин, любила я и смешных существ, но я считала, что быть влюбленным в кого-то другого, кроме маленькой девочки, было лишено всякого смысла.

Поэтому, когда я увидела, что Елена уделяет внимание смешному мальчишке, я была возмущена.

Пусть она не любит меня.

Но, чтобы она предпочла мне смешное создание, это уже не лезло ни в какие ворота.

Значит, она все-таки была слепа?

Но ведь у нее был брат: не могла же она не знать о том, что все мальчики обижены природой. Она не могла влюбиться в калеку.

Любовь к калеке могла вызвать только жалость. А Елена не знала жалости.

Я не понимала.

Действительно ли она его любила? Узнать это невозможно. Но ради него она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и послушать его. Я никогда не видела, чтобы она кого-то баловала таким вниманием.

И так повторилось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.

Кто такой, черт возьми, этот смешной? Я была не знакома с ним.

Я навела справки. Это был шестилетний француз из Вай Чжао Та Лю. Ну, слава богу, не хватало еще, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.

Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что это самое противное имя на свете. А самым смешным было то, что он еще и носил длинные волосы.

Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.

Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за нее.

Но как ни странно, от этого я только еще больше полюбила ее.

Я не понимала, почему у моего отца был такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине это был другой человек.

К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.

Я не знала, всерьез ли его это занимало.

Похоже, для него это было серьезно. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.

Он старался возражать как можно вежливее:

- Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!

Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.

Так немногие дипломаты, живущие в Пекине, отваживались обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.

Всем известна молитва Стендаля:

- Господи, если ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть.

Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.

Но действующая система была гораздо сложнее теологии в том, что она не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать такую фразу: "На открытии нового текстильного завода народной коммуны такой-то присутствовал министр промышленности, товарищ Чанг..."

Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали: "11 сентября 1974 года министр промышленности - Чанг..."

Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное заявление: "Согласно заявлению министра промышленности товарища Минга..."

И все начиналось сначала.

Мистики довольствовались словами, которые будили их мечтательность:

В Пекине мы поняли суть древнего высказывания deus absconditus.

Прочие шли играть в бридж.

Меня не волновали подобные вещи.

Было кое-что поважнее.

Был этот Фабрис, чей престиж рос на глазах, и на которого Елена обращала все больше и больше внимания.

Я не задавалась вопросом, что было у этого мальчика, чего не было у меня. Я знала, что у него было больше.

И именно это озадачивало меня. Неужели Елена не знала об этом смешном предмете? Неужели он мог ей нравится? Очень похоже, что так и было.

В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, мое мнение на этот счет изменилось.

Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.

Я со страхом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.

Я решила - будь что будет. Отведя маленькую итальянку в сторону, я шепнула ей на ухо, каким недостатком был наделен Фабрис.

Она посмотрела на меня, сдерживаясь от смеха, и было ясно, что смеялась она надо мной, а не над этим предметом.

Я поняла, что Елена для меня потеряна.

Ночь я провела в слезах, не потому что у меня не было этого приборчика, а потому что у моей любимой оказался дурной вкус.

В школе один отважный учитель задумал занять нас чем-то иным, нежели строительство бумажных самолетиков.

Он собрал вместе три младших класса, и я оказалась рядом с Еленой и ее свитой.

- Дети, у меня идея - мы вместе сочиним историю.

Это предложение сразу показалось мне подозрительным. Но я одна так к нему отнеслась, остальные обрадовались.

- Пусть те, кто умеет писать, сочинит какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней рисунки, и сделаем из них книгу.

"Чепуха", - подумала я.

Эта затея была придумана для того, чтобы большинство учеников младших классов, не умеющие писать, захотели бы научиться.

Не теряя времени, нужно было придумать историю.

И я с жаром погрузилась в творчество.

Одна прекрасная русская принцесса (почему именно русская, до сих пор не пойму) была голой погребена под снегом. У нее были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые прекрасно сочетались с ее страданием. Ведь холод причинял ей невыносимую боль. Одна голова ее виднелась из снега, и она видела, что кругом не было ни души, и никто не мог прийти ей на помощь. Далее шло длинное описание ее слез и горя. Мне все это безумно нравилось. И тут откуда ни возмись появлялась другая принцесса, которая вызволяла ее из плена и согревала ее заледеневшее тело. Я млела от удовольствия, описывая, как она это делала.

Потупив взгляд, я сдала свое сочинение.

По непонятным причинам, оно было тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нем.

Однако, он рассказал о других, в которых говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, - короче, сплошной плагиат.

К моему великому стыду я забыла историю, сочиненную Еленой.

Но я не забыла, кто из учеников занял первое место, и как толпа помогла ему в этом.

В сравнении с этим, румынская избирательная кампания просто образец честности.

Фабрис, - а это был, конечно, он, - сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негр видел, как его семья умирает с голоду, и отправлялся на поиски съестного. Он уходил в город и становился богатым. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.

Вот как учитель преподнес нам этот поучительный рассказ:

- Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.

И он прочел его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.

- Ну, что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.

Не могу выразить, как мне было противно.

Сначала сага Фабриса показалась мне глупой и нелепой.

"Но это же гуманная история!" - воскликнула я про себя, слушая чтение, с таким огорчением, что это можно было понять, как "Это же пропаганда!"

В дальнейшем похвала взрослого всегда казалась мне залогом посредственности.

Это впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.

Все говорило об этом: голосование восторженными криками, а не выборами, неточность в подсчетах и т.д.

И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел на эстраду поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.

Его спокойная, довольная улыбка!

Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!