Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Наконец, усаживается и отхлебывает из чашки.

– Ох, как вкусно, Лидок! Сто лет не пила!..

– Печенье ешь, – строго говорю я.

Она пугается и поспешно кивает. Хватает печеньку и размачивает ее в кружке. Печенька распадается и тонет в стакане.

Полина пытается выловить ее и с опаской поглядывает в мою сторону.

Я молча протягиваю чайную ложку.

После чая я вывожу ее на улицу – точнее, почти выношу. Она болтается на моей спине, обхватив шею руками.

Несу ее как полупустой мешок.

Усаживаю на стул под рябиной.

Рябину баба Маня хотела спилить – у нее, женщины деревенской, пережившей и голод, и холод, отношение к природе было потребительское: расти должно только то, что приносит пользу. От чего есть толк. Что можно съесть или использовать.

Рябинка росла вместе со мной. Из ее зеленых ягод я варила кукольные супы. Из красных и спелых я мечтала сварить варенье. Баба Маня не давала: вот еще! Сахар переводить на это говно!

– А вдруг будет вкусно? – канючила я. – Вдруг не горько будет?

Ну и достала я ее, и баба моя в сердцах плюнула:

– Ну и вари, дура упрямая!

И швырнула мне пакетик с сахаром.

Сахара там было с полкило. А сколько нужно ягод? Я не знала. А вдруг сделаю что-то не так и варенье испорчу? А если нет – докажу бабе, кто упрямый баран, а кто нет!

И побежала я к соседке, бабе Паше. Спросить, сколько класть сахара в варенье.

Баба Паша, полуглухая и полуслепая, ни черта не поняла:

– Да сыпь весь, Лидка! – сказала она. – Чем слаще, тем вкуснее будет!

Ну и бросила я ягоды в кастрюльку, бухнула туда сахар и налила воды – так всегда делала бабушка.

Баба Маня в процесс не вмешивалась – даже не подошла.

Закипело мое варенье, помешала я его, сняла пену – так тоже делала баба – и, подув на ложку, осторожно лизнула.

Какая же это была горечь! Просто непереносимая, отвратительная и мерзкая горечь! Отрава!

Я увидела в окно, что баба возится в огороде. Быстро вылила «варенье» в туалет за домом и, бросив кастрюлю в крапиву у забора, побежала на улицу.

Вечером сели пить чай. Баба Маня – ни слова.

Пошарила в буфете, поохала, вытащила старые сухари и обернулась на меня:

– Ой, доча! А где же варенье? Ну, давай на стол! На сухари покладем и все веселее!

Глаза хитрые и веселые, что редко бывало.

– А нету его, – беспечно отвечаю я и отвожу глаза.

– Невкусно получилось? – притворно охает баба.

– Вкусно, – пожимаю я плечами, – только я его… – тут я задумываюсь – Мишке Котенкову снесла! На угощенье!

– Бедный Мишка… – качала головой моя баба. – Ох, выжил бы только!

Я чай допила и собралась спать.

А баба строго сказала мне вслед:

– Завтра кастрюлю отмой! Слышь, Лидка? Достань из травы и отмой!

Но все-таки рябинку свою я отстояла. По осени любила смотреть в окно на красные гроздья. И ставила ветки с ягодами в вазу на стол. Была у нас одна вазочка – синего стекла. Баба говорила, что папаша мой Полине Сергеевне на день рождения подарил.

Полина Сергеевна сидела на стуле и плакала:

– Как на улице-то хорошо! А в избе душно…

– Ага, – сквозь зубы шиплю, – ты б еще полгода ведро не выносила и постель не меняла!

Она молчит. Глаза закрыла, голову свесила – дремлет.

Ну а я в дом. Убралась, полы перемыла, мебель перетерла. Постельное ей поменяла. Нагрела воды и вымыла ее прямо в тазу – до бани она не дойдет. Да и какая баня – ее ж надо топить.

Ну вроде все? Дела переделаны. Можно ехать домой?

В кровати на чистом белье она снова тут же уснула. Но мне показалось, что выглядела она получше – порозовела, слегка обветрилась. Посвежела. Уснула с улыбкой.

Я вышла на улицу и задумалась: уезжаю, обязательства выполнила. В смысле, Димкину просьбу. Ну, не просьбу – наставление. Сказано – сделано. Все чин чинарем. А на душе у меня было погано… Отвратительно было, по правде сказать. Остаться? Да что значит остаться? Остаться на сколько? Навсегда? На следующий день? А что он изменит? Нет, Лида! Езжай-ка ты домой! К родному мужу. К своей семье. А Полина Сергеевна, твоя, так сказать, мамаша, пусть уж как-нибудь! Сама. Сама строила свою жизнь, сама ею распоряжалась. И вот сейчас распорядись! А то как-то… Нечестно. Жила как хотела и плевала на всех. А сейчас ждешь любви и ухода? Сочувствия ждешь? Ээ-э, нет! Не выйдет ничего у тебя, дорогая Полина Сергеевна! Мало ты мою жизнь покорежила? Добавить хочешь? Не выйдет! Я только сейчас человеком себя почувствовала. А не загнанной, полудохлой крысой, брошенной мамкой родной. И поломать тебе мою жизнь я не позволю, слышишь?

Заболела? Ну что ж, бывает. До больнички могу довести. А там уж – как знаешь! Как выйдет, Полина Сергеевна! Все в Божьих десницах!

Как распорядится – не обессудь – и особенно хорошего не жди.

Не заслужила.

Димка ждал моего отчета – смотрел пристально и внимательно. А я медленно разделась, сделала себе бутерброд и налила чаю.

Молчу. И он молчит. А я баба вредная, все время тяну. И он не выдержал:

– Как там мама твоя?

– Кто? – переспросила я. – Аааа! В смысле, Полина Сергеевна?

И широко зевнула.

– Да ничего. Болеет…

И пошла разбирать диван.

– И? – спросил муж. – А подробности? Что там и как?

Я обернулась:

– Какие подробности, Дим? Ну, отвезла продукты. Поменяла постельное. Выкупала ее. Прибралась в доме – грязь такая была!.. – Я снова зевнула, демонстрируя свое равнодушие. – Да! Погулять ее вывела, под рябинку, в сад.

Я сняла халат, нижнее белье и легла. Спала я с краю. Димка у стенки. Обычно он ложился позднее меня – был он любителем посидеть допоздна, почаевничать и почитать газетку.

А тут разделся, лег на свое место у стенки и отвернулся.

Не спит. А я уже стала проваливаться. И тут слышу:

– Лида! А как там она… ну, вообще? В смысле – чувствует себя, выглядит? И что делать дальше, а, Лид?

Я резко обернулась к нему:

– Как чувствует себя? Как выглядит? Да паршиво чувствует и отвратительно выглядит! Болеет она, Дима! Тяжелая болезнь у нее. Рак, понимаешь? А раком легко не болеют. А что дальше, Дим? В каком смысле? Прости, не поняла! Ну, буду ездить раз в неделю. Мыть ее, прибираться. Пожрать привезу.

– Лида! – Он сел на кровати. – Ты что говоришь, Лида? Какое «раз в неделю»? Какое «прибраться и пожрать привезти»? Человек ведь смертельно болен! И сколько ей осталось? С таким-то диагнозом! А ты – «раз в неделю»! Странно все это слышать, Лида.

Дима громко вздохнул и встал с кровати. Открыл форточку, чиркнула спичка и зажегся огонек сигареты.

Димка давно не курил – только в момент сильного душевного волнения.

Я подошла к нему, забрала сигарету и выкинула в окно.

Потом посмотрела в глаза:

– Димочка, миленький! Что же такое выходит? Мы с тобой и из-за… этой? Цапаться будем? Ссориться? Ругаться и не разговаривать? Ты что, мой хороший? Она ведь… – тут я замолчала. – Она ведь, Дим… Мне всю жизнь исковеркала. Детство все… сирота при живой матери, а? Я же все годы златые проплакала! Ждала ее как. Скучала. На дорогу бегала, автобусы караулила. А она… Да ты же все знаешь! И теперь, после всего этого, ты предлагаешь мне?..

Я не договорила – Дима меня перебил:

– Что я тебе предлагаю? Что-то невозможное? Отказаться от чего-то важного, главного? Поступиться принципами? Я предлагаю тебе сделать человеческими последние дни твоей матери! Все! Вынести за ней горшок, поднести чашку с чаем, почистить яблоко. Поменять мокрую простыню. Дать лекарство. Это много, Лида? Ты мне ответь! Ведь помогают даже чужим, малознакомым людям! А тут – твоя мать! Я вот не пойму, уж ты извини, что это у тебя? Бездушие такое, черствость или жестокость? Странная ты женщина, Лида!.. Вот живу с тобой и никак тебя не пойму: какая ты? Хорошая или?..

Я отпрянула от него и усмехнулась:

– Жестокость и бездушие? Черствость, говоришь? Все правильно, Дима! Только ты еще добавь обиду, злость и тоску мою вечную! Стыд перед всеми – мать ускакала и нас бросила, как щенков беспородных, в канаву. Злая, говоришь? А если и так? Что ты, теперь бросишь меня?

– А жалость, Лида? Что, нет совсем? Даже на донышке?

Я мотнула головой:

– Нету, Дим. Вот совсем нет! Что, удивлен?

Он долго молчал. А потом ответил хриплым голосом:

– Удивлен, говоришь? Ну да. И это тоже. Но… Больше всего меня пугает то… что мне с тобой страшно, Лида!

С того самого дня отношения наши совсем разладились. Димка перестал смотреть мне в глаза. Перестал есть дома. Приходил поздно. А по выходным брал рюкзак и уходил. Куда? Я не знала. Но и не спрашивала – гордая ведь.

А на сердце было погано. Паршиво было в душе. Очень страдала я, очень. Господи, если Димка уйдет от меня! Я жить не буду…

Постепенно гордыня моя успокоилась, и я включила мозги. Нееет, мои дорогие! Просто так Димку я вам не отдам – в смысле вам, обстоятельствам.

Надо быть умной, Лида, – говорила я себе – умной и мудрой. Молодых женщин и девчонок полно. А хороших мужчин – маловато. А мне ведь так повезло! Димка мой – непьющий, не хам. С мужиками во дворе козла не забивает. По воскресеньям в подворотне не пьет. Зарплату – домой. Рубля не возьмет. И вот такого мужика я из-за своей гордыни? Откажусь от него? Да никогда и ни за что!