Рейдер времени (ЛП) - Эдмонд Мур Гамильтон

света. С восходом солнца стена камеры, обращенная на внешнюю сторону здания, делалась невидимой и впускала внутрь мощный поток света. Этим-то и объяснялось озадачившее меня обстоятельство — отсутствие окон на фасаде цилиндрических зданий города. Очевидно, жители города обрабатывали наружные стены своих построек таким образом, что при свете дня те были прозрачными изнутри и оставались совершенно непроницаемыми, если смотреть на них с улицы.

У меня имелось и другое свидетельство научных достижений этого народа, а именно — пища, которую нам подавали два раза в день. Эта пища была ничем иным, как прозрачной золотистой жидкостью с легким маслянистым привкусом, а в остальном — совершенно безвкусной. Несмотря на это, я обнаружил, что в ней содержатся все необходимые человеческому телу питательные вещества, поскольку за все время, проведенное в этом странном городе, я не употреблял никакой иной пищи и ни разу не испытывал в ней потребности.

Мой сокамерник оказался довольно скучным компаньоном. Он был угрюм и свиреп и относился ко мне крайне подозрительно. Думаю, он принимал меня за шпиона. Я обнаружил, что он немного знает английский — причудливый и архаичный диалект, — которого, однако, было достаточно, чтобы мы могли кое-как общаться. Впрочем, на все мои жадные расспросы бугай отвечал холодным взглядом. К тому времени я пребывал в уверенности, что найденный Лэнтином и мною город является логовом Рейдера. Присутствие здесь Денхэма и прочих представителей множества рас и времен не допускало иного объяснения. Тем не менее, когда я спросил северянина, как он сюда попал, и не доводилось ли ему видеть Рейдера, тот продолжил хранить угрюмое молчание. Я проклинал судьбу, заточившую меня в камеру с таким недоверчивым спутником.

Правда, одну услугу он мне все же оказал — научил меня странному языку, на котором разговаривали стражники и хозяева города, что раскинулся вокруг нас. Выученный мной язык назывался канларским, а господствующая в городе светловолосая раса — канларами. Сам по себе язык этот не был труден для изучения, и за долгие часы, проведенные в заточении, я весьма недурно наловчился выражать на нем свои мысли.

Также временами северянин мог прервать молчание и, распаляемый собственными словами, рассказывал длинные, бесконечные истории безумных приключений, в которых он принимал участие; об обвешанных щитами кораблях, на которых он плавал, сея огонь и смерть на мирных берегах; делился со мной обширным списком людей, которых зарубил. Его глаза горели огнем, когда он излагал пугавшие меня кровавые байки. Но, если я отваживался вставить хотя бы один вопрос, он с каменным выражением таращился на меня, а затем опять погружался в молчание.

Шли дни. Сквозь прозрачную стену я наблюдал, как ночь сменяется рассветом, рассвет — полуднем, а полдень — сумерками и ночью. В те дни я часто думал о Лэнтине. Гадал, что за судьба постигла его в том огромном центральном здании; жив он или мертв. Да и узнаю ли я когда-нибудь правду — вот какой вопрос также не давал мне покоя. Ведь представлялось очевидным, что нас приберегали для очередного гладиаторского сражения, а я не был уверен, что мне вновь удастся выйти из схватки невредимым.

Во время заточения случилось одно событие, которое и по сей день иногда заставляет меня содрогаться при воспоминании о нем. Прозрачная стена нашей камеры выходила на ровную просторную лужайку с разбитыми позади нее садами, и большую часть времени я проводил, слоняясь возле стены и глядя наружу. Там появлялось совсем мало людей. Время от времени мимо проходили немногочисленные рабы, но почти никогда — кто-нибудь из канларов. И вот на восьмой день заточения, заметив вдалеке раба, я подошел к невидимой стене и стал наблюдать за его приближением.

Он нес какой-то инструмент, сильно походивший на обыкновенную садовую мотыгу, и двигался в мою сторону той одеревенелой, скованной походкой, что отличала рабов в белой одежде. Вот он подковылял ближе, и я, взглянув на его лицо, тут же отпрянул к противоположной стене камеры. Это был Талерри!

Убитый мной восемь дней назад итальянец был одет как раб и передвигался в такой же нечеловеческой, кукольной манере, что и все те странные слуги. Когда он приблизился, мне стали видны его остекленевшие глаза. Затем, совершив угловатое телодвижение, он свернул в сторону и, проковыляв вдоль стены здания, скрылся из виду.

Несколько часов ломал я голову над этой загадкой, отвергая в паническом страхе единственное приходившее мне в голову объяснение. Я знал, что убил итальянца в тот вечер: мой клинок пронзил его сердце насквозь. И все же он был здесь, прислуживал канларам в качестве раба. Как тогда быть с прочими невольниками — этими неповоротливыми субъектами с застывшими взглядами? Они что, тоже?..

Часами размышлял я над этим вопросом, но не мог найти разумного ответа; да и северянин не захотел ничего мне объяснять. В конце концов я оставил эту загадку в покое и постарался выбросить ее из головы.

Минуло еще два дня. Они тянулись так медленно, что казались неделями. Я чувствовал, что если пробуду в заточении еще немного, то вскоре однозначно сойду с ума. А потом, резко оборвав череду тоскливых, однообразных часов, раздался зов — зов, оказавшийся в итоге призывом к такому приключению, которое ни я, ни Лэнтин не могли себе даже вообразить.

ГЛАВА 10

ХРАМ РЕЙДЕРА

Весь тот день меня не покидало чувство, что снаружи кипит напряженная деятельность. В коридоре за дверью камеры частенько раздавался топот ног — это приходили и уходили отряды стражников. Затем наступило время заката, и я, стоя у прозрачной стены, наблюдал, как яркие краски покидают небо.

У меня над головой непрерывно мелькали воздушные суда канларов, все до единого направлявшиеся к гигантскому цилиндру, что стоял в центре города. Цепляясь за стену, я приподнялся чуть выше, чтобы хоть мельком глянуть на улицу, — и увидел, что дорога запружена толпами лупоглазых рабов и закованных в доспехи стражников; все они проталкивались к тому же самому центральному зданию.

Когда стемнело, шумная суета снаружи улеглась. Казалось, что город вокруг нас полностью обезлюдел; из здания над нами не доносилось ни единого звука. Все два часа, прошедшие с наступления темноты, мы сидели, слушали и ждали. Один раз мне почудилось, будто вдалеке звенит какая-то музыка, однако я решил, что слух обманывает меня. А затем снаружи раздался внезапный топот сандалий по полу, и мы услышали, как открываются двери расположенных вдоль коридора камер.

Мы едва успели подняться на ноги, как дверь нашей темницы широко распахнулась, и я увидел, что в коридоре нас ожидает десятка