Пилигрим - Тимоти Финдли

Кесслер, следуя указаниям доктора Фуртвенглера, вывез его на застекленную веранду, выходившую в сад. Вдалеке за деревьями виднелись горы, что окружали неразличимое отсюда Цюрихское озеро. Пилигрим сидел в полном молчании, безучастно глядя вдаль. Горы ничего ему не говорили. Небо тоже. Солнце, клонившееся к закату, было незнакомо. Пилигрим решил считать его своим другом, но у солнца не было имени. Как же к нему обращаться?

у меня болят запястья.

Ноют.

Он не знал почему.

Он ничего не помнил.

Бинты.

Белые.

Снег?..

Он знал слово «снег» и видел его за окнами.

Он также знал слова, обозначающие горы и окно. А вот слов для таких понятий, как город — здания — дома — люди, — У него не было.

Мужчины и женщины?

Может быть.

Он видел других пациентов. Двое сидели в креслах-каталках, другие стояли, прислонившись к стене или прильнув к окну. Пилигриму они казались похожими на шахматные фигуры.

Шахматная доска.

Игра началась?

Игра.

Это игра. Кто-нибудь передвинет меня. Рука опустится вниз…

Пальцы.

Надо мной задумаются.

Кто-то кашлянет.

Пальцы коснутся меня. Почти поднимут — но нет. Решат, что мне здесь безопаснее.

Пилигрим окинул окружающих взором.

Три пешки, один слон, два коня, король и королева. Король был разлучен с королевой. Она стояла одна, беззащитная, а короля стеной окружало его войско. Белое.

Белый король. Белые пешки. Белая королева.

А где же черные фигуры? НИ одной не видать — все белые. И когда противник сделает следующий ход?

Доктор Юнг подошел и встал у него за спиной, прижимая палец к губам, чтобы Кесслер ничего сказал.

Санитар кивнул и шагнул в сторону.

Юнг вышел вперед по диагонали, направляясь вправо от пилигрима, перебрасываясь приветствиями со знакомыми санитарами.

Было четыре часа пополудни.

Солнце клонилось к закату, готовое вот-вот скрыться за горами. Низкое зимнее солнце со странным, каким-то летним оттенком. Оранжевое, как апельсин.

«Там апельсин, — подумал пилигрим. — Возможно, он тоже участник игры. Фигура. Или же игрок. Бог».

Бог.

Ну конечно!

Бог был огненным шаром в…

В чем? В чем? Как же это называется?

Теперь Пилигрим был полностью виден Юнгу в профиль. Юнг ничего не говорил. Он наблюдал.

Пилигрим шевельнул руками. Кисти у него онемели.

Они замерзли в снегу.

Они умрут.

Часть меня умрет.

Как чудесно…

Юнг заметил, что Пилигрим чуть приоткрыл рот, но так и не произнес ни слова.

Сумерки. Самое хорошее время. Промежуток между светом и тьмой.

Юнг вспомнил слова леди Куотермэн о «вечных сумерках», в которых пилигрим провел первые восемнадцать лет жизни.

Возможно, тогда он не помышлял о самоубийстве. Судя по тому, что Юнг узнал за долгие годы изучения шизофрении, эта болезнь обычно настигала людей в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. Ну, возможно, девятнадцати-двадцати.

Неужели пилигрим так долго жил с раздвоенным сознанием? Никто не смог бы скрывать это столько лет. Ему сейчас около пятидесяти. Выходит, шизофрения — если у него действительно шизофрения — началась гораздо позже. Крайне необычный случай.

Но когда пилигриму исполнилось восемнадцать, с ним определенно что-то случилось. Шок, несчастный случай, чья-то внезапная смерть, болезнь, драматический разрыв отношений… Что-то. Душевная рана, какой бы она ни была, стала первопричиной потери самосознания. А потеря самосознания — это, быть может, еще не болезнь, но уж точно состояние.

Он снова вернулся к ненавистной для леди Куотермэн мысли о том, что мистер Пилигрим болен.

Да, человек, сидевший сейчас в кресле-каталке, безусловно, был болен. Временная депрессия или отчаяние не могут довести до такого состояния. Сама его поза криком кричала об этом — одеревенелые спина и шея, недвижные, словно скованные кандалами, ноги, неестественно двигающиеся руки…

Пилигрим был залит потоком солнечных лучей. Он походил на статую короля, высеченную из камня. Орлиный нос, широко расставленные глаза, копна волос над лбом — и рот, который жаждал выговорить хоть слово, но не мог.

Юнг кивнул Кесслеру, чтобы тот увез пациента в палату. Когда санитар поднял тормоз и покатил кресло, Пилигрим громко крикнул — вернее, думал, что крикнул, показывая на солнце: «Нет, не надо! Он еще не умер!»

На самом деле на веранде не раздал ось ни звука, если не считать мышиного попискивания колес каталки, которую Кесслер толкал обратно во тьму.

Графиня Блавинская снова легла в ванну. Ее ступни, изуродованные балетом, уплывали в туманную даль. Когда-то у нее были крошечные идеальные ступни. Мама всегда так говорила. И отец тоже. И брат.

Алексей.

Он сунул руки под одеяло и взял мои ступни в ледяные ладони, прижимая большие пальцы рук к моим подошвам и шепча: «Ножки мои, ножки, бегите по дорожке!»

Как давно это было!

Разве?

Да. Давным-давно.

Мне так не кажется. Я до сих пор чувствую холод его пальцев.

Тебе было тогда всего двенадцать.

Двенадцать? Я не помню. Я помню, что была танцовщицей. Это я знаю.

Причем хорошей. Тебе уже в детстве прочили, что ты станешь великой балериной.

Да. И я стала.

Ее волосы разметались по плечам, доставая до груди. Когда пряди касались сосков, те твердели. Дора Хенкель велела ей не развязывать ленты, но Татьяна отвернулась и уплыла от нее прочь.

В воде была соль. Целебное средство, как сказал невропатолог. И еще «релаксант» — слово, которое Дора никогда раньше не слыхала. «Соль способствует ощущению невесомости, говорил врач. — А это помогает расслабиться».

Графиня, безусловно, выглядела куда менее напряженной, сонно плавая в Саргассовом море своих волос. Дора снова, села и улыбнулась.

По словам доктора Фуртвенглера, Блавинская танцевала сперва в Санкт-Петербурге, а потом в русском балете Дягилева. Однако что-то случилось — доктор не сказал, что именно, — и через несколько месяцев после свадьбы с графом Блавинским ее карьере пришел конец. В том году она стала прима-балериной. Фокин специально для нее поставил хореографию, Стравинский сочинил музыку. Началась работа над декорациями и костюмами, однако что-то…

Что-то произошло.

Что-то произошло, и Татьяна Блавинская переселилась на Луну. Она говорила, что полетела туда, чтобы найти свою мать. Мою мать — Селену, богиню Луны…

Сами боги влюблялись в Селену. Но она полюбила смертного человека, и Селену изгнали из ее владений. Она обвенчалась со своим возлюбленным в присутствии русского царя! Так говорила графиня. Со временем у них появилось двое детей — Алексей Сергеевич и Татьяна Сергеевна.

Сперва все было хорошо. Судя по словам врачей, посколькуи доктор Юнг, И доктор Фуртвенглер прекрасно знали ее историю, Селена и Сергей Иванович жили в волшебной сказке,

Но что-то… что-то произошло.

Только никто не знал, что именно…

Доктор Юнг уверял, что графиня знает, однако не может или не хочет сказать. Доктор Фуртвенглер придерживался иного мнения. Он считал, что ничего не произошло. Просто графиня заболела, а потому ее надо лечить. И ее вылечат. «Время и терпение — вот что необходимо Татьяне Блавинской. Никто не живет на Луне. Это невозможно».

«На Луне, — сказала как-то Блавинская Доре Хенкель, мы все невесомы. Поэтому я так люблю воду. Я словно возвращаюсь домой и летаю туда-сюда…»

Что касается се мужа…

Нет.

Она не станет обсуждать свой брак. Детей у них не было. «Да и откуда им взяться?» — загадочно промолвила она.

Граф Николай Блавинский погиб. Его убили. Ходили слухи, что убийцей был ее отец.

Татьяна приоткрыла рот и поймала губами прядь волос. Сколько ни вглядывайся в клубы пара, там нет тех, кого она хотела бы видеть. Все, кто был ей нужен, исчезли. Остались только те, кого она видеть не хотела. Ее брат, отец, она сама.

Алексеи сунул руки под одеяло и сжал мои ступни, а кто-то…

Кто?

А кто-то смотрел.

Но на что? На что? На что — на что — нa что?

Татьяна забил ась в воде, откусив в припадке прядь волос. Застонала без слов, судорожно ловя воздух ртом.

Дора Хенкель побежала к другому краю ванны..

— Графиня! Графиня! — Она не имела права крикнуть во весь голос, чтобы не взволновать других пациентов. — Скорее! — вполголоса позвала Дора. — Кто-нибудь! Помогите мне!

К ней подбежали санитар и другая медсестра.